Гамаюн — птица вещая
Шрифт:
— Не знаю... — уклончиво ответил Николай. — Если бы она по-настоящему полюбила тебя, узнала ближе... Ведь ты замечательный парень, Жорка! Женщина тебя может полюбить не только за кулек с продуктами.
— Спасибо, Коля, другого я от тебя и не ожидал... — сказал чуточку растроганный Жора. — А теперь сворачиваем сюда, есть еще одна «хватера». Попытка не пытка, а спрос не беда...
Так они обошли десять или пятнадцать конур, с одинаковыми старушками и разными обоями. Одни старушки заламывали без зазрения совести, другие называли «божецкую цифру», зато требовали от жильцов «никого не водить, спиртного не пить, свет гасить». Старушки впускали
— Для девчонки лучше угол снять, чтобы жила под присмотром, — говорил Николай.
— А зачем присматривать? Что же, ты не доверяешь ей?
— Ей доверяю, а окружающей среде...
— Но окружение будет надежное, Коля. Беру на себя...
Наконец была облюбована узкая клетушка в бревенчатом доме, стоявшем на взгорке кривой улочки. Из окошка открывался вид на крыши, печные трубы. Если всмотреться, можно было увидеть блестевший за кронами лип серебристый овал озера в зоопарке.
Хозяйка зажгла лампочку в коридоре и проводила их приветливо. Жора осторожно пожал ей руку и спустился по заскрипевшим ступеням лестницы походкой баловня судьбы.
— Это дело в шляпе, Колька. Забудем о нем. Теперь отметим субботний день березовым веником в Централке, раздавим традиционную перцовку и после этого с чистыми руками приступим к следующим свершениям. Как насчет бани? Или твоя крестьянская душа на мочалке экономит?
Каждую субботу Квасов, Фомин и любитель дармовщинки Кешка Мозговой артелью мылись в Центральной бане, не уступавшей по своим удобствам знаменитым Сандунам. В то время в бане еще сохранялись старые служители, понимающие толк в своем вдохновенном деле, умеющие угодить тороватой клиентуре. Были и такие посетители, которых встречали по-прежнему: «вашь сьятельство», «вашсдительство» не обращая внимания на их нынешний серый учрежденческий вид. Сбросив маскировочные одежды эпохи, нагие старики приобретали прежнюю осанку и манеры. Возле них крутились знакомые фигуры в белых халатах или с клеенками вокруг чресел.
Но и сюда врывалась свежая публика. Не только служивая интеллигенция, заполнившая учреждения за стенами Китай-города, не только командировочные из Сибири и Алдана, буровики, углекопы и золотоискатели, но и кое-какие москвичи-пролетарии, позволявшие себе по субботам пожить на широкую ногу.
Дорогу в высший разряд Центральных бань проторил Фомин. Удалось ему это сделать потому, что сюда бесплатно пропускали бывших партизан и красногвардейцев. Нужно было только раскрыть перед дежурившим у верхнего входа седобородым швейцаром длинную красную книжечку.
Постепенно шикарные бани в центре столицы превратились в место земляческих встреч. Многие однополчане часами проводили здесь время. Располагала к этому вся обстановка: отдельные кабинки с мягкими диванами, круглый бассейн с кафельными стенами, а больше всего буфет с пивом и закусками. Прикрыв голые тела простынками, рубаки гражданской войны, некогда гарцевавшие на горячих скакунах по вздыбленной республике, предавались воспоминаниям. Приятно катилось время, и жаль, что никто не записывал непринужденных бесед, возникавших под влиянием пива и хорошего настроения после порции березовых веников и кругового душа, пронзающего каждую пору тела.
Но вот настал черный день, когда бесплатный вход был запрещен.
Бывший красногвардеец Фомин долго залечивал эту рану, столь коварно
— Иду я, ребята, в эту самую черную для нас субботу с фасоном и гордостью, — рассказывал Фомин. — И только шагнул в раскрытые двери, хвать меня за рукав старикан: «Ваш билетик, гражданин?» Отстраняю его руку, объясняю, что пользуюсь красногвардейским преимуществом, и это ему известно. С презрением глянул на меня швейцар и рубанул, словно шашкой: «Красногвардейцы и красные партизаны отменены».
Вряд ли стоит повторять дальнейшие откровения бывшего красногвардейца; но заметим, что эпитет «гады» перекочевал от белопогонников на другие объекты; запальчивые фразы «придет время, рубанем и эту шваль» или «за что боролись, на то и напоролись» обильно уснащали гневную речь Фомина.
Как бы то ни было, а привычка оказалась сильнее и въедливей кровной обиды. Фомин не смог примириться с другими московскими банями: ни с Краснопресненскими напротив зоопарка, ни с Оружейными, ни со вторым разрядом Сандунов на Неглинке. Вкусивший от древа познания Квасов тоже предпочитал Централку, Мозговой привык к ней потому, что за него платил Квасов. А Жора привык к Мозговому, умевшему ловко подбросить кипяток из шайки на раскаленные камни. Никто лучше Кешки не умел сработать веником при самых зверских температурах, когда с раскаленных полков скатывались самые железные любители.
Николай Бурлаков впервые попал в такую обстановку. Предбанник с лепными фигурами и украшениями, мягкие диваны, кабины со шторками, ковровые дорожки, простыни под пломбами... Роскошно и ново! После банщиков, парилки и бассейна следовали перцовка с пивом и судак в томате. Подготавливал пиршество Мозговой, раньше всех посланный из бани в кабинку. Он не прочь был и пофилософствовать.
— Воистину велик гегемон, если нашел в себе живые силы не только избавиться от нужды, но и освоить доступную ему красоту быта. Гегемон нашел себя не только в цехах, но и в бане...
Мозговой услуживал с незаменимой предупредительностью. Его черные усики мгновенно поднимались, когда что-нибудь требовалось Фомину или Квасову. Да разве трудно наведаться в буфет, принести бутерброды и пиво? Расплачивался только Жора.
Фомин полулежал на диванчике и, лениво шевеля губами, рассказывал о кровавой рубке с белоказаками, где-то в приволжских степях:
— Солнце, скажу вам, ребята, будто всасывалось в землю. Пить! Фляжки звенят. Ни капли в них. Кадетов нарубали, как капусты. И у покойников фляги пустые. И вот вижу: среди полыней и верблюжатника что-то блеснуло. Глянул ближе — лунка. Вода! Спрыгнул к лунке, хвать, а это подкова... Как вода, блестела подкова...
Все в передаче Фомина приобретало особый смысл. Казалось, он говорит загадками. Ну, для чего про эту лунку вспоминать? Чтобы возбудить жажду? И без того уже расправились с дюжиной холодного жигулевского.
Как ни короток еще срок заводской выслуги Бурлакова, а главное удалось усвоить. Мастеров никто зря не поил. И они не со всяким станут водиться на короткой ноге. Фомину, по-видимому, в гражданской жизни не хотелось повторять историю с сухой лункой.
Николай думал: «Неужели только в этом гегемон нашел живые силы? Неужели ему, Бурлакову, придется изворачиваться, хитрить, охаживать мастера, чтобы заполнить сухую лунку и не обмануться блеском подковы?»