Гангстеры
Шрифт:
— Проводят опросы общественного мнения?
— Ну да, может и так, — ответил Густав. — Он сам ничего не рассказывает.
— Но в этом нет ничего подозрительного, — сказал я.
— Все равно он очень странный. Он и раньше был странный, а теперь и подавно. Мы приехали к нему, чтобы поговорить, а у него припадок. Он кричит: «Это они. Эти ублюдки украли ее».
— Кого он имел в виду?
— Понятия не имею, — сказал Густав. — У него сейчас полно работы, и, мне кажется, он на ногах еле стоит, потому что почти не спит, но готов убить любого, кто заговорит о полиции.
— С чего бы это?
— Понятия не имею, — повторил Густав. — Никто ничего не понимает, но от него и слова не добьешься.
— А что мать твоей подруги?
— Он и ей велел молчать,
— Ну, а почему бы тебе пока не залечь на дно?
— Я его боюсь, — сказал Густав. — Ему в голову может взбрести что угодно. Вдруг он решит, что это я во всем виноват, а не «они»?
— И что ты думаешь делать?
— Ничего. Не знаю, что и думать. Понятия не имею, что мне делать, — он понизил голос. — Я… люблю ее.
На секунду я отстранил трубку от уха, решив, что так мне будет легче думать. В кухню, где я разговаривал по телефону, вошел ребенок с заплаканным лицом. Я приготовился утешать его, но он прошел мимо, даже не взглянув в мою сторону, видимо, уверенный в том, что я не способен утешить кого бы то ни было.
— А я что могу сделать? — спросил я наконец.
— Он говорит, что знает тебя…
— Кто?
— Конни, — сказал он. — Подозрительный тип.
— Конни?
— Отец Камиллы.
Я не помнил никакого Конни.
— Тот, что проводит опросы?
— В торговом центре, — сказал Густав.
— Не знаю я никакого Конни.
— Однажды он обмолвился, что вы с ним вместе работали, он дал тебе переводить пьесу или что-то вроде того… Что-то, связанное с братьями Маркс.
На мгновение я замолчал; молчание это объяснялось тем, что в памяти моей возник призрак из прошлого, человек, с которым я познакомился при весьма специфических обстоятельствах; знакомство наше оказалось непродолжительным, мы перестали общаться сразу после того, как изменились сами обстоятельства.
— Вот оно что, — наконец, сказал я. — Конни, значит… Теперь я тебя понимаю. Он и правда… странный тип.
Я мог бы сказать «ужасно занудный», «мрачный» или «непростой», но мне пришлось принять во внимание тот факт, что человек этот является отцом девушки, которая готовится стать матерью будущего внука Генри Моргана. Но разговор на этом не кончился.
— Я рассказал кое-что, — сказал Густав. — Ему. О тебе.
— Вот оно что, — сказал я. — А что именно?
— Сказал, что ты мой крестный отец.
— Понятно, — сказал я. — Это не самое страшное.
Но я понял, куда он клонит.
— Ты хочешь, чтобы я с ним поговорил?
— Он сказал, что ты знаешь, в чем дело.
— Я? Откуда мне знать?
— Так я же и говорю. Он на грани безумия.
Чуть позже я еще попытался вернуться в оранжерею к розе. Несмотря ни на что мне удалось написать несколько слов. Я перечитал написанное несколько раз. Больше я все равно бы не написал. По времени было уже слишком поздно, по жизни — еще слишком рано. Я не был готов к подобного рода озарениям. В этой жизни мне еще предстояло сделать пару витков.
~~~
Вспомнить его было непросто, потому что он произвел на меня бледное и неприятное впечатление, которое со временем поблекло еще сильнее. Бывают люди, чьи лица невозможно забыть, даже если виделись вы только мельком и не обмолвились при этом ни словом. Но Конни был не из их числа — его лица я вспомнить не мог, как ни старался. Возможно потому, что внешность у него была, что называется, заурядная. Среди его недостатков следует отметить негативное, критическое, порою даже агрессивное отношение к людям, преуспевшим хоть в чем-нибудь. Он не скрывал своей позиции, но не избегал общения с этими людьми, а напротив, радовался встрече с ними и возможности высказать свое мнение. Такое поведение было довольно распространенным, а с тех пор, как вышла моя книга, я сталкивался с ним все чаще и чаще, но так и не научился должным образом на него реагировать. Среди подобных критиков часто попадались хорошие и внимательные читатели. Если я встречал их в баре, они обычно были навеселе, а надравшись в стельку, хотели во
Я помню обстоятельства нашей единственной встречи с Конни. Это было весной 1986 года, в апреле, — между убийством премьер-министра и катастрофой в Чернобыле. Я тогда довольно много переводил для театра — современные англоязычные пьесы, напичканные обсценной лексикой. Такой ругани шведская сцена еще не знала. Но все прошло хорошо, одни постановки вызвали скандал, другие имели успех, третьи были скандальными и успешными одновременно — возможно, вследствие того, что в обществе установился новый климат, более резкий и жесткий. Англия это уже пережила, а в Швеции все только начиналось.
Некоторые актеры стали моими друзьями, и встречаясь в понедельник вечером в баре, мы часто обсуждали новые проекты. Разговор о Конни зашел как раз в такой вечер. Один из актеров, с которым я работал, завсегдатай бара, рассказал, что к нему «пристал» странный тип, который сначала «наорал» на него, а потом попросил прочесть пьесу, которую он, по собственному утверждению, где-то нашел. Актер, разумеется, спросил, о чем пьеса и кто ее написал. Человек не смог назвать имени автора и сказал, что понятия не имеет, о чем текст. Тогда актер спросил, где он ее нашел, как она попала в его руки, на что тот ответил: «Я нашел ее на диване…» Эта фраза стала предметом пародии: изображая своего собеседника, актер скорчил довольно глупую мину и произнес вяло и безразлично: «Я нашел ее на диване…» Обстоятельства эти показались актеру столь необычными, что он решил не разочаровывать своего нового знакомого и попросил занести пьесу в театр. Что тот и сделал — на следующий же день.
Пьеса называлась «Том и Юлиус» и написана была по-английски. Речь в ней шла о встрече Т. С. Элиота и Граучо Маркса летним вечером 1964 года в Лондоне, встрече, описанной в нескольких биографических очерках. Актер сказал мне: «Если этот зануда сам написал ее, то у него талант, а если ты сможешь все это перевести, ты просто гений». И предоставил решать мне. Получив текст, я прочел его. Пьеса оказалась легкой, разговорной, изобилующей каламбурами, что делало ее, как и предсказывал профессионал, непереводимой — во всяком случае, мне это было не по зубам. Известно, что Элиот и Граучо Маркс были заочно знакомы долгие годы и относились друг к другу с уважением и восхищением, — сидя по разные стороны Атлантики, они вели переписку, посылали друг другу портреты с автографами и договаривались о встрече, однако договоренность всякий раз нарушалась, встреча откладывалась. И вот, наконец, встреча назначена, оба возбуждены и полны ожиданий. Но обоих ждет разочарование. Граучо, или Юлиус, подошел к делу серьезно: он подготовился к литературной дискуссии на академическом уровне. Заучив некоторые стихотворения целиком, он хочет во что бы то ни стало продемонстрировать свои знания поэту. Элиот не в силах его слушать. Его интересуют лишь каламбуры и скабрезности. Все идет к неизбежному столкновению. Каждый ищет в собеседнике часть себя. Но все впустую. Они меняют тему разговора, меняются местами и в какой-то момент даже шутят, не поменяться ли им женами, но все напрасно, им не дано увидеть то, чего они хотят. Они слишком стары и слишком устали, чтобы признать это, они уже не в силах сменить однажды избранное амплуа. Ожидаемого столкновения не происходит. The play ends not with a bang but a whimper. [24] Остроумно. Даже чересчур. Насладились вечером только жены знаменитостей, которые вели себя как нормальные люди и непринужденно болтали обо всем, что приходило им в голову. Долгожданная встреча величайшего поэта и не менее великого комика прошлого века была недолгой, обоим она принесла лишь разочарование.
24
Пьеса заканчивается не взрывом, но всхлипом (англ.) — перефразированная последняя строчка поэмы Т. С. Элиота «Полые люди».