Гангутцы
Шрифт:
— Это Горденко, орленок, — прошептал Данилин.
— Дети к-апитана Гранина! — подхватил слова Алеши Щербаковский.
Алеша робко поправил:
— Дети капитана Гранта, Иван Петрович.
— Сосунок! Ив-вану П-етровичу возражаешь? Ив-ван П-етрович знает, что говорит. Не Гранта, а Гранина, Бориса Митрофановича. Может быть, к-то недоволен?
— Стоп травить! — прервал его Богданыч. — Наш доморощенный поэт Никитушкин зачитает стихотворение собственного сочинения.
Томилов обрадовался этому сиплому голосу комендора с зенитной батареи. Все люди в пещере
Поднялся длинный бородатый матрос, нашедший наконец рифму к слову «пасть». Он протянул руку вперед, прося тишины.
— Посвящается бою на Эльмхольме:
Лезут к нам, разинув пасти, Гады гитлеровской масти. Не жалеем мы прикладов, Крепко бьем по морде гадов! Бьем на разные манеры, Загоняем гадов в шхеры. В камни, в землю гадов вгоним, На дне моря похороним!— Молодец, Коля, здорово!
— В «Крокодил» отошли.
— Техник поэзии третьего ранга…
— З-ачисляю т-тебя взводным поэтом.
— Зачем же взводным? — Данилин с Томиловым вышли из тамбура на свет. — Отрядным поэтом зачислим!
— Смирно! — гаркнул Щербаковский, вскакивая с койки.
Данилин махнул рукой:
— Вольно! Лежите, отдыхайте. Знакомьтесь: вот новый комиссар отряда, старший политрук Степан Александрович Томилов. Товарищу Никитушкину он вручает заказ на отрядную песню. Правильно я выразил вашу мысль, Степан Александрович?
— Правильно. — согласился Томилов, — объявим конкурс на «Марш детей капитана Гранина»…
К Томилову подошел Богданыч:
— Здравствуйте, товарищ старший политрук!
— А-а, комендор-зенитчик! Здравствуй, здравствуй. Слыхал о твоих подвигах. Катер, говорят, увел у противника?
— Эск-адренный миноносец! — приподнимаясь на койке, ответил за Богданыча Щербаковский. — Саша у нас г-роза м-орей и окрестностей.
— Хватит тебе, Иван Петрович, — прервал его Бархатов: ему стало неловко за развязность товарища. — Вы с полуострова, товарищ старший политрук? Не расскажете, как на фронте, какие направления?
— Направления все те же: Кингисеппское, Смоленское, Новгородское и Одесское, — сказал Томилов, подсаживаясь к столику рядом с Бархатовым. — Дорого им стоит наша кровь.
— Дороже заплатят. Это еще начало.
— А Москву бомбят?
— Театр Вахтангова разбили.
— На Арбате? — расстроился Никитушкин. — Я ж там перед самым призывом побывал. Пьесу такую смотрел — «Интервенция».
Макатахин тихо сказал:
— Берлин им за это разнести.
— Бомбят наши Берлин, — сказал Томилов. — Говорят, балтийские летчики бомбят. Партизаны в тылу здорово действуют. В каждой сводке пишут про партизан. — Он достал из кармана оттиск последнего номера гангутской газеты, переданный ему по пути на Хорсен Фоминым. — Я вам оставлю газетку, утром прочитаете и вернете, а то я сам не успел прочитать.
Газетой
— Ого, свеженькая, — обрадовался он. — А ну, потеснись, Миша…
Макатахин, спрятав недописанный рапорт, уступил Богданычу место у стола. Стоя возле свечи, Богданыч развернул газету.
— Передовая статья. Из «Правды». «Кровь за кровь, смерть за смерть». Борис, потом вслух будешь читать. «Лучшие люди подразделения Репнина». Это про пехоту. Держит перешеек пехота!.. Ага: «Обзор печати. Активный помощник командира». Макатахин! Сколько раз я тебе буду напоминать насчет боевого листка?! «Женщины нашего тыла». Для тебя материал, Иван Петрович!..
Богданыч увлекся газетой, и Томилов любовался им: все тот же беспокойный комендор!..
— Да тут и про Бориса есть! — воскликнул Богданыч. — Смотрите: «Герои Гангута. Борис Бархатов».
Щербаковский мигом вскочил со своей койки:
— Где Б-бархатов? К-акой Б-бархатов?
— Наш Бархатов, вот этот, — с гордостью показал на товарища Богданыч и прочитал: — «Служба на флоте воспитала у товарища Бархатова прекрасные черты советского воина…»
Богданыч остановился, многозначительно посмотрел на Бархатова, на Щербаковского, поднял указательный палец и прочитал:
— «…честность, выдержку, твердость воли, храбрость, привычку к тяготам боевой жизни…»
Щербаковский с деланным безразличием вернулся на свое место.
— П-осмотри, над чем там сегодня Гангут см-меется?
Но Бархатов уже стоял позади Богданыча, читая статью.
— Тут не только про меня. Тут про тебя, Иван Петрович. Про Толю Бондарева. Про Майзерова… Про Сиваша…
Богданыч подождал, пока он дочитает, потом перевернул страницу.
— «Гангут смеется» сегодня выходной. Тут обзор писем финских солдат. Уж не наших ли пленников письма, товарищ комиссар?
Данилин заглянул через плечо Богданыча в газету и подтвердил:
— Точно. Это перевод писем, захваченных еще на Гунхольме.
— А ну, читай, меньшой, що воны там пишуть? — пробасил из темного угла пещеры пожилой пулеметчик.
— Сейчас, папаша, исполним вашу просьбу. Разрешите, товарищ комиссар, зачитать?
Богданыч присел за стол и стал читать.
— «Как живешь, Свен? Я нахожусь исключительно один среди финнов». — Богданыч, усмехаясь, пояснил: — Это, наверно, из шведских добровольцев, которых мы перебили на Гунхольме. Посмотрим, что ему среди финнов не нравится… «Очень тяжело, мне с этими темными людьми. Друг друга не понимаем. Сам знаешь, что значит культурному шведу быть среди финнов…»
— Друзья называются.
— В аду их черти помирят…
— Тише, не мешайте. — Богданыч продолжал: — «Нас перебросили на небольшой остров, откуда с трудом удалось выбраться только пятерым, причем часть из спасшихся ранена». Это, по-моему, про Старкерн… Ну, так и есть. «Все остальные остались там. А какое множество здесь островков! Трудно сказать, вернутся ли оттуда люди…»
— Ждите, ждите, — изрек вдруг все время молчавший Мошенников.
Все рассмеялись.
— Великий немой заговорил.