Гангутцы
Шрифт:
— Проснулся…
— Бог солнца и зажигалки…
— Отставить! — прикрикнул Бархатов. — Продолжай, Богданыч.
— Тут есть щекотливое письмо из города Турку на фронт. Может, надоело?
— Читай, читай…
— Не стесняйся, не маленькие…
— Можно и прочитать. «Дорогой друг Карл! — Богданыч состроил уморительную гримасу и нарочито трагическим голосом прочитал: — Если ты имеешь предмет любви в Турку, то скорее приезжай. Твоя зазноба может попасть в лапы наших милых покровителей. А эти берлинские молодчики неотразимы и неисправимы. Пиши. Привет…»
— Врешь,
— Честное слово, так написано.
— Ну, Карл, пропала твоя зазноба!
— Я его, п-о-моему, знаю…
— Это не он тебя оглушил, Иван Петрович? — спросил Бархатов.
— Я вот т-тебя оглушу! — разозлился Щербаковский. — К-карл теперь рыб кормит.
— Отдыхать, товарищи, отдыхать! — решительно прервал спорщиков Данилин. — Ну, бывайте здоровы! Бить вам врага лихо, чтобы побольше таких писем посылали их солдаты в тыл.
— К-уда же вас переводят, товарищ комиссар? — спросил Щербаковский.
— Военная тайна.
Алеша спросил:
— Какая-нибудь операция намечается?
Данилин круто повернулся к Алеше:
— А вам, Горденко, кто разрешил вторично идти на Эльмхольм?
Алеша смущенно молчал.
— Вы уже не юнга, Горденко, а рядовой Краснознаменного Балтийского флота, — сказал Данилин. — В следующий раз капитан Гранин наложит на вас взыскание за самовольство. Чтобы больше такой партизанщины не было. Поняли, товарищ Горденко?
— Понял, товарищ батальонный комиссар.
— Вот Гончаров просил вернуть вам, — прощаясь, сказал Томилов и протянул Алеше комсомольский билет. — Обещал прислать из госпиталя рекомендацию в партию. Разумеется, когда подтянете дисциплину…
Они вышли из пещеры. Им вдогонку донесся голос Щербаковского:
— Х-отел я вручить тебе награду, орленок. А ты ф-итиль от комиссара заработал…
Данилин повел Томилова дальше — по дзотам и капонирам других рот.
Так они ходили всю ночь — из роты в роту, из дзота в дзот. Вспышки пламени в лесу раздвигали кромешную тьму. Постреливали пулеметы на дальних островках. Ревело, не смолкая, море. Близилась гроза. Молнии мелькали, подобно зарницам орудийных залпов. Идти было трудно; с непривычки Томилов спотыкался о камни, о корни деревьев. Окликали часовые, спрашивая пропуск. Томилов завидовал Данилину, когда тот во тьме узнавал по голосу и называл по имени и фамилии десятки людей.
Томилов подумал: «Много надо потратить сил, чтобы так сблизиться с людьми отряда. Не то слово „сил“ — души, сердца, таланта надо много для этого. Не только память, не только время и упорство нужны, чтобы запомнить, знать каждого из этой массы одетых кто в бушлат, кто в гимнастерку, чернявых, рыжих, белесых, каштановых, веснушчатых, курносых, рослых, приземистых, худощавых и еще бог весть какими приметами наделенных матросов. Огромной должна быть любовь, вера в человека, чтобы видеть, чувствовать, слышать, узнавать каждого по голосу, по одному произнесенному слову».
Данилин звал Томилова ужинать по-хорсенски, то есть перед рассветом, с положенной порцией согревающего.
Томилов предложил зайти на пристань
Но Фомина на пристани уже не было. Он был ранен осколком снаряда, его отвезли на Ханко.
Узнав об этом, Томилов расстроился и, мрачный, побрел за Данилиным в Кротовую нору.
Полил сильный дождь. Казалось, что небо сейчас отдает морю все начерпанное облаками за минувшие двое суток шторма. Молнии все чаще перемежались с зарницами канонады. Хорсен чадил, как залитая водой головня.
Томилов, промокший, ругаясь и отплевываясь, влез в Кротовую нору. До того приятно было очутиться в сухом тепле, что нора показалась уютной.
— Чего плюешься, комиссар? — посмеивался Гранин, освобождая Томилову место за столиком между двумя самодельными койками — его и Данилина; над Данилиным, на подвесной койке, спал обычно Пивоваров. — Привыкай к нашей природе. Дело к осени, на все дожди не наплюешься. Садись с нами ужинать. Аттестат ты свой сдал?
Томилов растерялся было, но тут же успокоился, видя, как щурится Гранин, отвинчивая пробку обшитой кожей фляги.
— А я думал, у вас по-фронтовому. Без продовольственных аттестатов.
— Думаешь, на фронте нет порядка? Ошибаешься. Ну, да ладно, берем тебя на довольствие, получай удовольствие. Отведай нашего коньячку с бензином. — Гранин налил всем по стопке. — Не пивал такого? Нам Купрейкин прислал. Налил, говорит, какой-то дурак перед войной в Выборге в цистерну из-под бензина спирт и отправил на Ханко. Теперь ведь не вернешь, а выливать жалко. Так что для некурящих это первый сорт… Что там сегодня твой численник семафорит, Федор? Может быть, родился Лавуазье? Или — как разводить землянику? — Заметив удивление Томилова, Гранин не без гордости пояснил: — По календарю живем. Ни одной даты не пропускаем. Только что, интересно, наш начальник штаба будет делать, когда календарь кончится?.. Новый теперь не скоро пришлют.
— Может быть, и скоро, Борис Митрофанович, — сказал Пивоваров. — С красным числом. С праздничным.
— Спасибо на добром слове. За будущий праздник Победы! Ну, будь здоров, Борис Митрофанович!
Томилов поморщился, глотнув вслед за Граниным спирт. Он с любопытством смотрел на Пивоварова, который ужинал, не притрагиваясь к положенной фронтовой норме.
— Федор Георгиевич дал зарок — до конца войны ни капли, — насмешливо пояснил Гранин. — А я вот — наоборот. Скорее в мирное время откажусь, потому что не положено. А раз положено — надо исполнять. Нельзя порядок нарушать. Верно, Данилин?
Данилин отмахнулся от знакомых шуток капитана. Больно ему было расставаться с отрядом, и Гранин это почувствовал.
— Ну вас к лешему! — рассердился вдруг Гранин. — Не компанейский вы народ. Уйдешь, Данилин, на Ханко — не забывай отряд. Заставляй их там пошевеливаться, когда мы просим огня. А то вон Федора сегодня заставили лезть на вышку и корректировать огонь. Будто Кобец не может найти себе другого корректировщика, кроме моего начальника штаба…
Томилову все время хотелось расспросить о Фомине, но он боялся, что после вечернего разговора его вопрос прозвучит укором. Наконец он не выдержал: