Гангутцы
Шрифт:
Обстрел возобновился.
— Товарищ мичман! А их унтер, кажется, понимает русский язык? — обрадовался Богданов.
— Не меш-ай, — отмахнулся Щербаковский, — это им г-олос чубастого не по вкусу. — И продолжал монотонно считать: — Д-вести тридцать один, д-вести тридцать два, д-вести тридцать три, д-вести тридцать четыре…
Когда обстрел стих, Богданов спросил:
— Сколько, товарищ мичман, насчитал?
— Т-риста. — Щербаковский, довольный, погладил бородку. — Т-риста мин на Фуруэн. Мины с Ленинградского
— А все-таки, по-моему, этот бритоголовый понимает русский язык! — настаивал на своем Богданов.
— Ну, сп-еленай этого унтера, раз он тебе нравится! Он каждую ночь ша-атается по мысу, п-оверяет п-осты… Да еще тезку своего обрадуешь… Этот бритоголовый его ст-арый знакомый…
Богданов решил идти за «языком» один, потому что при таком соседстве островов не было смысла переходить через пролив группой и поднимать шум.
На третьи сутки пребывания на Фуруэне он собрался в поход.
Все было продумано. Он проникнет на тот берег, подстережет на мыске унтера, оглушит его и перетащит вплавь на нашу сторону. В засаде — Думичев и Желтов. В случае нужды они помогут.
В карман трусов Богданов вложил два индивидуальных пакета. На себя, помимо трусов, надел только тельняшку и флотский ремень с бляхой, к ремню прицепил финский нож, флягу и наган. Наган — как холодное оружие, потому что все равно стрелять нельзя будет.
Вечер настал на этот раз ранний, темный и беспокойный. Опять ждали шторма.
Богданов уже приготовился в путь, когда его срочно потребовали к телефону.
— Меня? — взволновался Богданов.
— П-ерсонально! — Щербаковский торжественно передал ему трубку.
Богданов сграбастал ее своей ручищей, не скрывая волнения.
— Поздравляю вас, Александр Тихонович, вам телефонограмма из госпиталя, — услышал Богданов голос комиссара отряда. — Читаю. Записывайте…
Томилов продиктовал:
— «Поздравляю сыном… десяти с половиной фунтов точка». Записали?.. «Здоровый запятая крикун точка». Записали, товарищ Богданов? Дальше. «Напиши как назвать точка. Целую точка. Подпись Люба». Все!..
— Спасибо, товарищ комиссар.
— А имя придумали?
— Не успел.
— Хорошо. Мы всем отрядом вам поможем, — пообещал Томилов. — Вот и Борис Митрофанович поздравляет вас. Как услышал про десять с половиной фунтов, решил третьего Богданова отдать в приказ. Зачисляем на довольствие. Как сына отряда. На Ханко хотите съездить?
— Хочу, товарищ комиссар.
— Под утро пойдет «Кормилец». Поспешите. У вас теперь, кажется, своя шлюпка есть? Впрочем, обождите минутку… Передаю трубку, товарищ Богданов.
В трубке послышался удивительно знакомый голос:
— Кто говорит?
— Богданов Александр. А это кто?
— Александр
И оба рассмеялись.
— Сашок! Здравствуй!
— Здорово, если не врешь.
— Правду, правду говорю. Это я, меньшой. Вот ведь где встретились. Ночью приду за тобой, добро?
— Приходи. Только возьми барказ побольше.
— Багажа много?
— Будет багаж. Сегодня разживусь.
— Пакуй крепче.
— Будь спокоен…
Они хорошо понимали друг друга и снова смеялись.
— Я и забыл тебя поздравить, — спохватился вдруг Богданыч. — Лично поздравлю, хорошо?
— Хорошо. Подожду. — Богданов положил трубку.
Усталое лицо расплылось в улыбке. Его поздравляли, а он будто не слышал.
— С наследником, Александр Тихонович, — шептал Желтов.
— На Х-орсен вернемся — ф-ейерверк устроим! Т-ты уж оставайся п-переживать, старшина. Не ходи сегодня. Другого… б-бездетного пошлю…
— Нет-нет, товарищ мичман. Я пойду!
Богданов, провожаемый Думичевым, пошел к проливу, к месту, откуда ему предстояло идти в эту ночь на тот берег.
— Великий человек будет твой сын! — заговорил Думичев, когда они добрались до пролива. — Вот лейтенант Репнин рассказывал нам про ученого, сына большевички-подпольщицы: он родился в царской тюрьме. Теперь он академик и занимается продлением жизни. Поверь, Саша, твой сын обязательно будет большим адмиралом! На Гангуте родился!
Думичев впервые за последние дни говорил так много и горячо, и Богданов спросил его:
— Что из дому пишут, Сережа?
— Это не из дому… Наши дома фашисты сожгли. И стариков тоже. Односельчанин пишет. Бежал оттуда. Через фронт. В Боровичи.
— Война! — Богданов помолчал. — И кто ее выдумал… Не задушат они жизнь, Сергей.
— Понимаешь, Саша, я даже не видел нашего дома на новом месте. Отец так доволен был… Каждый год писал мне, какой у яблонь рост, как растут на новом берегу. Писал: море за воротами. Лодку завел. Я сестренке обещал: осенью вернусь из армии — далеко на лодке уплывем. В Москву, по каналу. А где теперь сестренка?.. Мать все писала: «Один ты у нас сын — надежда». За что их убили, Саша, за что?
«И я у матери один, — думал Богданов. — А мой отец строгий был. Жизнь строгая…»
А вслух отвечал Думичеву:
— За что, спрашиваешь? А моего за что? За то же. Из обреза.
— Тебе хорошо, Саша. Сын у тебя, жена. А я один. Если сестру тоже — один я. У тебя такая жена! Если б я женился, Саша, так я только на такой, как Люба, женился бы. Ты на войне — и она на войне. Всегда вместе, всюду вместе. Как это хорошо, Саша!
— Люба хорошая. Только нечего ей тут делать. Уж мы довоюем, Сергей. Пусть она сына воспитывает.
— Да, Саша. Ты попроси Гранина, чтобы ее в тыл отправили. К тебе, за Урал. Или в Казахстан, там хлеба много.