Шрифт:
Джон Генри Маккей
Ганс — мой друг
— На улицу! скорее на улицу! — воскликнул он, почти скрежеща зубами.
И мы покинули «Литературное общество» и его беседы, столь-же грязные и вредные, как и воздух шумного кафе.
Мы забрели туда случайно и теперь спешили назад, чтобы отправиться в спокойный, чистый, уютный уголок нашего старомодного ресторана.
Он не был похож на свои книги; они были серьезны, несколько тяжелы и глубокомысленны; он-же был оживленный, возбужденный и, судя по внешности, почти беззаботный. Он никогда не говорил о своих работах.
Перед
— Я хотел-бы, чтобы вы рассказали мне что-нибудь! — сказал я.
Он знал целую массу очаровательных историй, почерпнутых им у молодых viveur’ов из Пикадилля, у студентов quartier Latin, у artistes bohemes Мюнхена, или-же пережитых им самим во время его беспокойных бурных странствований по свету. Это были действительно очаровательные историйки, в роде тех, какие оставил нам Мопассан, с тою только разницей, что приятель мой пользовался ими только для устного рассказа.
Он был хороший рассказчик, — правда только, когда мы были в самом тесном кругу.
— Да, я хотел-бы, чтобы вы рассказали мне что-нибудь, — повторил я лениво, так как он не ответил мне.
Он взглянул на меня и вдруг улыбнулся. Но потом глаза его приняли какое-то жесткое и недовольное выражение, когда он вслед за мной повторил:
— Вы хотели-бы, чтобы я рассказал вам что-нибудь? Хорошо.
Мы отодвинули стаканы и уселись поудобнее.
— Три года тому назад я после десятилетнего отсутствия снова был в Берлине. Дела у меня было много и мне необходимо было немедля приняться за работу; а потому я не стал терять много времени на розыски квартиры. Я взял себе комнату, предварительно удостоверившись, что квартира не шумная. Дом, в котором помещалась эта квартира, был настоящей казармой. Лестница, темная и мрачная, на каждой площадке имела направо, налево и прямо по одной или по две входных двери, с массой фарфоровых вывесок, ящиков для писем и визитных карточек жильцов. Лестницы никогда не были пусты, и вечером и утром, у ворот приходилось пробираться сквозь целую кучу играющих детей. Комнаты, однако, были довольно большие и потому понравились мне. Они находились в конце короткого, но довольно темного коридора, освещаемого по вечерам лампочкой.
Хозяйка с первого взгляда показалась мне страшно неприятной: длинная, сухая женщина, с злым, фанатическим взглядом, холодным, беззвучным голосом, почти слишком опрятная в своем безвкусным одеянии. Религиозная фанатичка самого последнего сорта — это можно было утверждать почти несомненно. Что она была скупа — я убедился из того, с какой жадностью прятала она месячную плату. И вот я въехал.
Я почти никогда не встречался с этой женщиной; прислуживали мне хорошо; т. е. когда я к обеду возвращался домой, комната моя была убрана, а утром, когда я входил в столовую, завтрак мой был всегда готов.
Я редко выходил из дому. У меня было много дела. И недели бежали так-же незаметно, как и дни.
В коридоре никто никогда не попадался мне навстречу. Двери были всегда крепко заперты и никогда ни один звук не проникал сквозь них. Мне казалось, что в этом коридоре мы с хозяйкой живем только вдвоем. Впрочем, я думал об этом не долго.
Однажды кто-то тихонько постучался
— Войдите...
Робкий, чистый голосок сказал: — телеграмма...
Когда я кончил фразу, которую писал, телеграмма лежала на столе у двери, но в комнате не было никого.
Другой раз мне надо было послать письмо, а самому идти за рассыльным было некогда. Я вошел к хозяйке, чтобы спросить ее, нет ли кого-нибудь, кто-бы мог исполнить мое поручение. Я постучался в дверь, которая, как я предполагал, вела в ее комнату. Она открыла, очевидно очень удивленная, потом, когда она узнала, в чем дело, она позвала:
— Ганс, скорее!..
Вошел маленький мальчик, я дал ему письмо и мелочь на чай и повторил ему несколько раз адрес. Ответа не надо было, и дело этим кончилось.
Старуха стояла все время, не говоря ни слова.
Спустя несколько дней, проходя по коридору — я пришел домой не в урочное время, — я услышал в комнате моей хозяйки подавленное рыдание.
— Это, вероятно, мой маленький посыльный, — подумал я, — как легко дети плачут!..
А когда снова, спустя несколько дней, на лестнице мне поклонился маленький десятилетний мальчик, я вспомнил, что уже видел его. Впрочем, лица его мне еще никогда не удалось разглядеть. В коридоре было слишком темно.
Через две недели наступила Пасха. Я жил в Берлине уже около двух месяцев и работы у меня было больше, чем прежде. Я рассчитывал провести дома первые два дня, чтобы в праздничной тиши как следует поработать.
В первый день праздника, в обеденное время, дом казался вымершим.
Вдруг мне вспомнилось старое предание...
... Была зима и реки стали... Праздник, все село там, на льду. Только бедная старая бабушка осталась дома, больная, в постели. Со своей постели видит она все игры на льду, весь восторг... Но видит она и еще нечто: она видит то, чего не видят другие: маленькое белое облачко на горизонте, которое предвещает бурю и гибель всему селу. И вот, она поджигает солому на своей постели, и когда люди, привлеченные пламенем, добежали до ее домика, потолок рушится и она гибнет..
И вспомнив это старое предание, я совсем потерял охоту писать.
День был теплый. Я открыл окно и у меня явилось желание выйти погулять. Чувство одиночества, вероятно вызванное мыслью, что, может быть, я единственный человек в этом огромном доме, обыкновенно населенном несколькими сотнями людей, — охватило меня. Это чувство стало особенно невыносимым, когда отойдя от окна, я. очутился в душной и натопленной комнате.
Когда я проходил по коридору, то увидел, что дверь, ведущая в комнаты моей хозяйки, была открыта; в ней за столом сидел мальчик, и молча, грустно глядел куда-то перед собой.
Увидав меня, он встал.
— Как? — спросил я удивленно, — ты сегодня дома?
— Да! — сказал он тихо.
— Почему-же, мальчик, ты не пойдешь на улицу поиграть?
Он медлил с ответом.
— Мне нельзя... — сказал он, едва слышно и очень смущенно.
— Почему?
— Бабушка запретила.
— Бабушки твоей нет дома?
— Нет.
— А когда она возвратится?
— В девять часов.
— И до тех пор ты должен здесь сидеть один?
— Я должен прислушиваться, не понадобится-ли вам что-нибудь?