Ганс — мой друг

Маккей Джон Генри

— Это сказала твоя бабушка? — снова спросил я, так-как это последнее было просто глупостью: я никогда ничего не требовал.

— Да!

— Мне ничего не надо; ты можешь идти.

— Мне нельзя! — повторил он снова тихо, но твердо.

Я посмотрел на этого мальчика. Он был бледен и казался хилым. Ему как-будто не доставало свежего воздуха и хорошей пищи, одет он был бедно, несмотря на праздничный день, и производил впечатление совсем забитого ребенка, который никогда не слышит доброго слова. Казалось, этого ребенка непрестанно бьют.

Комната

была отвратительна по своей пустоте; в ней было так голо, пусто, неуютно и жутко! Все это возмутило меня. Какая жестокость запирать ребенка из-за пустяков в такой день, когда все и вся стремится веселиться!

— Ты можешь уйти, мне ничего не надо! — сказал я.

Он не двигался.

— Тебе, вероятно, не хочется?

Он взглянул на меня.

— Я не могу! — ответил он, наконец.

Я потерял терпение.

— Ответственность я возьму на себя...

Он не смел, — это было ясно.

Тут мне пришла в голову следующая мысль: скучать я сегодня буду во всяком случае. Возьму-ка я его с собой.

— Я возьму тебя с собой, слышишь? Бери свою шляпу и пальто и идем!

Он был очень смущен и в эту минуту вероятно с большим удовольствием остался-бы дома. Но страх перед моим решительным голосом был вероятно сильнее, чем страх перед бабушкой, и он нерешительно снял свою шляпу с гвоздя.

— А пальто твое?

— У меня его нет, — он очень сильно покраснел.

Я пошел в свою комнату и принес плед. Впрочем, день был теплый.

На углу я позвал извозчика.

— Прыгай! А как тебя зовут?

— Ганс, — сказал он; своей фамилии он не назвал.

— Поезжайте по М*** улице... к озеру, знаете... — сказал я извозчику.

Я хотел возможно скорее попасть на свежий воздух, в лес.

Ганс сел на передней скамеечке и сложил руки, как-будто покорялся неизбежной участи. Я невольно улыбался, глядя на то, как он сидел — это был олицетворение несчастья. Только теперь как следует разглядел я его. На нем была заштопанная курточка, из коротких рукавов которой вылезали его тонкие руки. Вообще красивым ребенком его нельзя было назвать: цвет лица был желтый, большие выдающиеся уши, и вся голова была слишком велика сравнительно с маленьким слабым телом. Но глаза и рот были красивы, рот был почти аристократический. И вообще в нем была видна порода, — но все как-то неразвито и, как я уже сказал, истощено и забито.

— Так тебя зовут Ганс; а сколько тебе лет?

— Двенадцать.

Я задал ему еще несколько вопросов, но скоро вся эта история стала мне надоедать, и я стал думать о другом, а о нем почти совершенно забыл. Когда я снова вспомнил о нем — мы ехали уже по пустому Т*** шоссе и поворачивали к озеру.

Ганс сидел молча и я встретился с его серьезным внимательным взглядом, устремленным на меня. Теперь только я заметил, что он выглядывал гораздо старше своих лет и мне снова стало жаль его. Мы начали довольно отрывистый разговор и вели его вплоть до места стрельбы в цель.

Там в зале был концерт. Я велел принести кофе и огромную

порцию пирожных; пришлось заказать еще одну и еще одну. Когда принесли третью порцию, он стал немного смущаться, но я объяснил ему, что он может не есть ее сейчас. Тогда все остальные пирожные он забрал с собой. А я, между тем, разглядывал публику и напрасно старался возможно меньше слушать музыку.

Когда он кончил, мы отправились к озеру.

Но сначала мы зашли во все балаганы: мы бросали мячи в пасти отвратительных масок, играли в кости, стояли у электрической машины; наконец, я посадил его на карусель, и он катался столько, сколько ему хотелось.

Озеро было спокойно и приветливо. Мы обошли его и возвратились мимо бесконечных кладбищ.

Ганс шел за мной по желтому песку дороги и ничего не говорил, так-как я ни о чем не спрашивал его.

Добравшись до конки, мы еще посидели с полчаса за кружкой пива и потом только отправились домой. Если бабушка его должна была возвратиться только в девять часов, то времени впереди было еще много.

Во время прогулки Ганс перестал-было бояться; теперь-же страх снова овладел им. Но когда я спросил его, не хочет-ли он, чтобы я довел его до квартиры, он очень энергично закачал головой. Я подал ему руку и отпустил его. Тихонько пробормотав мне: «благодарю вас», он исчез. В этих немногих словах слышалась такая искренность, что я даже перестал сожалеть о потерянном времени.

———

Когда я на другой день встретился со старухой-хозяйкой, я сказал ей:

— Я позволил себе взять вчера вашего внука с собой, на свежий воздух.

Она ничего не отвечала, но взглянула на меня со злостью, даже с ненавистью.

Это было объявление войны.

Через три дня на лестнице мимо меня проскользнул Ганс. Я остановил его:

— Ну, что? все сошло благополучно? — спросил я.

Он ничего не отвечал, и упорно глядел вниз.

— Почему ты держишь свои руки на спине?

Он опустил их. Я взял их и увидел, что они были покрыты кровавыми полосами.

— Что это такое?

Он опять ничего не ответил.

— Приходи сейчас-же ко мне в комнату, — сказал я.

Там я взял его руки в свои и снова спросил его так повелительно, что он принужден был отвечать.

— Так она бьет тебя? Чем?

— Линейкой... — пробормотал он.

— За что?

— За то, что я уходил в воскресенье.

— Часто она бьет тебя? — я принужден был повторить этот вопрос.

Он стоял с опущенными глазами, молчал и беззвучно шевелил губами.

— Часто? — настаивал я.

— Каждый день, — последовал еле слышный ответ.

Теперь я знал все, что надо было. Я выпустил его руки, эти маленькие бедные, худые и влажные руки с плохо вычищенными ногтями, выдающимися суставами, рубцами и кровавыми полосами...

Я вывел его из моей комнаты.

Возвращаясь с обеда, я прямо направился в комнату моей хозяйки, сильно постучал и сейчас-же, не ожидая ответа, вошел.