Ганс — мой друг
Шрифт:
Но в общем у меня немного было времени, которое я мог отдавать Гансу, и чаще всего оставлял его одного, а сам садился писать. Однажды во время перерыва я снова увидал его глаза, обращенные на меня.
— Чем-бы ты хотел быть, Ганс?—спросил я.
Тогда он с восхитительным выражением радости по поводу того, что я отгадал его мысли, сказал:
— Поэтом.
Поэт! — Я почти уверен, что он сделался-бы им, если-бы не...
Да, если-бы не... Я буду краток.
Дни проходили быстро, точно летели. Ганс был трогательно благодарен мне, и эта благодарность
Я действительно полюбил его.
Вдруг я получил известие, заставившее меня почти немедля покинуть Берлин.
— Ганс! — сказал я, —я должен ехать.
— Нет, — возразил он, — и его взгляд, казалось, старался выпытать — шучу я или нет. Потом он вышел и в этот день не приходил больше.
Я сейчас-же отказался от квартиры. Когда я в последний раз передавал старухе плату, я еще раз заговорил с ней о ее внуке. Я убедительно просил ее лучше обращаться с ребенком. Эта женщина молча выслушала меня, но за ее холодными глазами, которыми она смотрела на меня, казалось, зрел план несокрушимый...
Денег я ей больше не давал. Она всегда брала их только за то, что перестала бить его, но одевала и кормила она его так-же плохо, как и раньше, а об остальных издержках и не думала. Я дал денег ему самому; я всунул их ему в руку, когда уходил. Старухи не было видно.
Ганс за последние дни бывал у меня часто и сделался гораздо тише. Но когда я стал прощаться с ним — экипаж ожидал меня и вещи мои были уже снесены, — и поднял к себе это маленькое, легкое, как перышко существо, — я сам испугался, увидя выражение его лица. Его глаза были широко открыты и с бесконечно умоляющим, отчаянным страхом глядели прямо на меня, и я, обеспокоенный, сказал:
— Ганс, Ганс, будь мужчиной! Ведь мы увидимся, ведь я не навсегда уезжаю.
Одно мгновение — я почувствовал его холодную, как лед, щеку у моих губ, потом я поставил его на пол и быстро написал ему свой адрес. Он безучастно взял эту записку.
Он стоял посреди комнаты, бледный, как смерть, как-бы надломленный, и смотрел мне вслед, без слез, как всегда.
Я и теперь еще вижу его перед собой.
Через год я снова был в Берлине. Я твердо решил при первой возможности навестить Ганса. Но вы ведь знаете эти намерения: я жил в совершенно противоположной части города и неделя проходила за неделей, месяц за месяцем, а я все еще не исполнил его. И вот, в одно прекрасное утро, между письмами я на хожу одно, которое было отправлено из Берлина в тот город, где я провел последний год, а оттуда снова прислано сюда, и адрес которого был написан крупным ученическим почерком. Он лежало среди всех других писем, как-бы заблудившись. Это было от Ганса.
Я только одно могу сказать вам: ничто, ничто в жизни не потрясало меня сильнее маленького письма этого бедного мальчугана. Он писал мне примерно вот что: он должен мне написать, так как думает, что не будет уж долго жить; его по прежнему бьют каждый день, с тех пор как я уехал; я так был добр к нему, не возвращусь-ли я скоро, он так был-бы рад еще раз увидать меня. Подписался он: Ваш милый Ганс.
Письмо
Почти восемь дней шло письмо. Дайте мне докончить... Я бросил все и сел на извозчика. Через полчаса я стоял перед дверью, через которую я так часто проходил когда-то, и сильно позвонил.
Я услыхал тягучую походку, хорошо мне знакомую. Неизменившаяся стояла передо мной эта женщина. Она была страшно изумлена.
— Добрый день, — сказал я и услыхал, как резко звучал мой голос. — Я хотел узнать, что с Гансом?
Женщина не отвечала и не двигалась, но низкая улыбка появилась у ее губ.
— Где он? — спросил я, почти угрожая. И так как она опять не отвечала, я сделал шаг вперед, так что она была принуждена отступить и нерешительно отошла к кухне.
— Он там! — сказала она, когда увидала, что я не шучу и показала на дверь в следующую комнату.
В этих немногих словах было столько глумления!
Я вошел в комнату. Она была пуста. Но дверь в соседнюю была открыта и здесь, на ужасной, оборванной кровати, на спине лежал Ганс... Он был мертв.
Я подбежал к кровати.
Я схватил его руки, — они безжизненно упали, — я поднял подбородок, — он опустился... Он был мертв.
Я сел на край постели. Я долго глядел на него.
Его глаза были закрыты. Усталое, измученное выражение, — то самое, которое никогда не покидало его при жизни, — было написано на маленьком лице его.
Вдруг я вскочил. Я что-то увидал, — что это такое было?
На лбу рана, на плече, которое высовывалось из под разорванной рубашки, — рана, я приподнял тонкое одеяло на груди и отодвинул рубашку: рана около раны, рубец около рубца, полоса возле полосы... Мне кажется, от ужаса я закричал.
Она засекла его до смерти. Ужас леденил меня. И когда я снова посмотрел в личико ребенка, мне показалось, будто открываются черные, ясные, невинные глаза и говорят мне: «И ты соучастник ее, так как ты потерпел это! Ты мог спасти меня я не сделал этого!..» Я натянул одеяло на его окровавленные плечи, поправил волосы на лбу, снова взял его холодные руки и долго сидел так на краю постели, обуреваемый чувствами, горькими, как раскаяние...
Наконец, я очнулся.
Я вышел в коридор, бледный от бешенства. Отвратительное, подлое лицо выглянуло из двери задней комнаты. Я прямо-таки кинулся на нее.
— Убийца! — закричал я, — проклятая убийца!
Я думаю, — я задушил-бы ее.
С неистовым криком, еще прежде чем я добежал до нее, захлопнула эта баба дверь и заперлась.
Я долго стучал кулаками в эту дверь, сколько времени, не знаю. Она не открывала.
— Ты мне откроешь! шипел я.
Потом я возвратился к мертвому ребенку. Я не в силах был еще раз взглянуть на него. Я убежал.
Я поехал к одному старому другу, адвокату. Он очень терпеливо выслушал меня.
— Но потом... Доказательства... доказательства? И кроме того, какая цель? Ведь уже все кончено...