Гапур — тезка героя
Шрифт:
— Не судьба, — повторила она вслед за знахаркой. — Отобьется мой внучек от остальных… пропадет! — Последнее слово она сказала так жалостливо, будто я уже отбился и пропал. Бабушка повернулась ко мне: — Видишь? Как же я могу отпустить тебя с Гамидом Башировичем?
Я задумался.
— А на скольких фасолинах вы гадали, тетя Жовхар? — спросил я. Сейчас у меня был вид заправского знахаря. Я и сам удивлялся, как спокоен и ровен мой голос: я себя ничуточки не выдал.
— На скольких? — повторила Жовхар. — Конечно, на семи!
— Вот! — подскочил я от радости. — Вы гадаете на семи фасолинах, а на экскурсию едет двадцать три человека! Как же на семи фасолинах можно узнать, что случится с двадцатью тремя учениками?
Жовхар растерянно молчала.
— Потом вы сказали,
— Верно, — включилась в разговор бабушка.
— А я ведь не белый! — ликуя, вскричал я. — Мне черная фасолинка полагается!..
Вы хотите знать, что было дальше? Жовхар вдруг вспомнила, что пропустила вечерний намаз, и колобком выкатилась во двор.
А бабушка неожиданно усмехнулась и спросила меня:
— Интересно, в кого ты такой, Гапур?
— В тебя, бабушка, — выпалил я.
Мне казалось, что она сразу же рассердится и тогда моя победа над Жовхар не принесет никакой пользы: в горы меня не пустят. Однако я ошибся. Бабушке ответ понравился. Она даже улыбнулась.
— Хорошо, — заговорила она. — Положусь на аллаха и отпущу тебя в горы с Гамидом Башировичем. А ты дашь мне слово, что будешь осторожным?
— Дам!
— И в Ассе не станешь купаться? Я эту реку бешеную знаю, в ней вода, как лед…
— Честное слово, бабушка, я и близко к Ассе не подойду! — обещал я. — Я ведь и в Сунже могу искупаться — зачем мне Асса?
— Сравнил Ассу с Сунжей! — засмеялась бабушка. — Да Асса, как волчица, которая весной ищет себе пару, — сердитая, злая, перекора не терпит!..
И бабушка тут же рассказала мне одну давнюю историю.
Никто не помнит, когда это было, — тогда, когда прапрадедушка моей одноклассницы Зары — «Дахчан ворда» — изобрел первую колесную арбу, или еще раньше, когда в нашем роду появился первый «Це модж». В общем, это и неважно. А важно то, что один бедный горец пустил пастись коня на берег Ассы. Утром пришел, видит: конь на ту сторону перебрался. Как его поймать? Другого выхода нет — надо реку вброд перейти. Ступил в студеную воду Ассы и аж зубами заскрипел — холодно! Еле перешел на другой берег. Перешел — и не в силах дальше шагу ступить: ломит кости так, что хоть криком кричи. Пришлось присесть. Долго он сидел, а потом обратился к Ассе с такими словами: «Я-то твой холод перетерпел, а каково тебе самой его терпеть?»
Занятная история! Я вообще люблю, когда бабушка рассказывает. Помните, как интересно она говорила о сунжа-юртовском танке?
Все же отпустила меня бабушка на экскурсию…
До Джераха мы добрались быстро. Я еще вспоминал Жовхар и рассказ бабушки о горце, перешедшем Ассу вброд, когда кто-то из ребят сказал:
— Ну вот, Орджоникидзе проехали…
Проехали? Я сунул голову в окошко. Города уже не было — он остался позади; его сейчас затеняла туманная дымка. Мелькнул последний дом у обочины дороги, и открылось широкое поле. Оно уходило к самому горизонту. Казалось, что, загибаясь листом синеватой стали, поле становится горной цепью.
Жалко, что я не увидел Орджоникидзе! Ведь я еще никогда не был в этом городе. На обратном пути надо хоть поглядеть…
Но через полчаса я уже не жалел, что пропустил Орджоникидзе. Вы спросите: почему? Потому, что мы въехали в Джераховское ущелье!
Как бы вам описать это ущелье? Эх, если б Гамид Баширович взял на экскурсию мою бабушку, она бы так о нем рассказала, что вы бы заслушались! Мне далеко до бабушки…
Джераховское ущелье широкое-широкое. И формой длинную чашу напоминает. Я моря не видел, но почему-то сравнил ущелье с морем. Только море синее, а чаша ущелья зеленая. Куда ни кинешь взгляд, везде зелень кучерявится — кусты тута и шиповника, кроны дубков и буковых деревьев. И на этом зеленом фоне белыми фасолинами — дома аула Джерах…
— Ну-ка, ребята, поглядите направо, — скомандовал Гамид Баширович. — Глядите внимательно…
— Вижу! Вижу! — заорал на весь автобус Исрапил.
— Что ты видишь? — спросил учитель.
— Вон на том дубе белка! — радовался Исрапил. — Я первый увидел, правда, Гамид Баширович?
— Я не о белке говорю, — мягко прервал его учитель. —
И только он произнес это слово — я увидел сторожевые башни наших предков. Они вставали над обрывистыми скалами, служа продолжением их, и были так же суровы и крепки, как скалы…
Я думаю, если приглядеться к тому, что тебя окружает, все заговорит. Дерево может говорить. Облака и пенистые струи воды. Даже иголка в руках у мамы имеет свой голос и хранит какую-то историю.
Башни на скалах Джераховского ущелья молчали. Но их могучие фигуры, каменные лица, тусклые и мрачные, даже поросль случайных кустов в трещинах этих лиц, казалось, только и ждали, чтобы поведать мне свои страшные и гордые истории.
— Вы знаете, сколько лет этим башням? — спросил Гамид Баширович. — Шестьсот! А может быть, и больше… Трудное, кровавое время было, когда наши предки начали возводить их на неприступных скалах… Поднимали на высоту, к облакам, камень за камнем… Делали раствор из извести, смешанной с молоком и яичными желтками, — такой раствор мог поспорить с цементом. — Гамид Баширович остановился, помолчал, на его высоком лбу собрались задумчивые морщинки. — Я вспомнил сейчас имя одного интересного, хорошего человека: его звали Иван Пулькин. Он сочинял стихи и жил в Москве. Было это еще до Великой Отечественной войны… Так вот, этот русский человек ездил к нам в Джерах и полюбил ущелье и сторожевые башни. — Гамид Баширович неожиданно махнул рукой, словно зачеркивал сказанное. — Полюбил… Какое слабое слово! Им не выразишь того чувства, которое испытал Иван Пулькин, увидев нашу природу, наших людей и наши вов! Поэты — счастливые люди, когда они пишут о строителях сторожевых башен: они сами как бы становятся этими строителями… Вы меня понимаете, ребята?
— Понимаем! — сказал я.
— Понимаем! — поддержали меня Зара и Сулейман.
И даже Исрапил откликнулся:
— Конечно, понимаем!
— Иван Пулькин написал «Сказание о построении вов», — продолжал Гамид Баширович. — Он написал его так, словно видел наших предков и чувствовал то, что чувствовали они. Вот слушайте…
Гамид Баширович устремил взгляд на башни и заговорил певучим и сильным голосом:
Трижды землю поили молоком. Трижды срывали грунт. И только когда земля отказалась пить, положили первые камни; Восемь огромных каменных глыб, образующих углы вов, И был каждый камень ценою равен быку, а весом восьми быкам. Их привезли с вершины горы, взявши из-под голубого льда. Каждый камень везли двенадцать быков, ломая копыта от напряжения, Каждый камень тесали двенадцать дней четыре каменотеса. И стальные тесла крошились у них, будто сделанные из липы… Двадцать тесел каждый каменотес сломал о ребра камней, И камни стали ровны, как стекло, и приняли нужный вид… Был приведен баран, чья шерсть горных снегов белей, И рога, сделав дважды полный круг, были, как копья, остры. Тогда самый старый из стариков, рода старейший отец, Взяв острый, как слово мудрого, нож, перерезал баранье горло, И кровь закипела из-под ножа, словно горный поток бурля, И каждый камень был обагрен горячей, как солнце, кровью…Гамид Баширович кончил.
Многое я не понял в этом стихотворении. Но то, что понял, вызвало в моем воображении суровую картину старины. Я видел быков, напрягшихся под весом огромных камней. Я видел каменотесов: они ровняли камни теслами, и их голые спины были залиты потом. Я видел старика, который закалывал барана, освящая горячей кровью животного фундамент башни… В стихах говорилось, что у старика была седая борода, но я наградил его красной. Кто знает, быть может, мой далекий предок, первый «Це модж», и клал камни сторожевых башен!..