Гарабомбо-невидимка

Скорса Мануэль

Этот сплав объясняется не только тем, что, по выражению Скорсы, история Латинской Америки – «это реальность, превосходящая чудо и заставляющая тушеваться фантазию». [18] Не только тем, что все изображается писателем у последнего предела: предельная высота – более пяти тысяч метров, предельная суровость существования, предельная бедность – когда на всю деревню находят одну курицу, но не могут добыть дров, чтобы ее сварить, предельный гнет – и в этой экстремальной ситуации происходит взаимопереход противоположностей. То, что искусство писателя все время тяготеет не только к несомненным фактам, но и к волшебству, подсказывает нам еще нечто очень важное: в бесправных, нищих, затерянных в глуши героях Скорсы жива душа, способная к захватывающей фантазии, часто праздничной, но не праздной. Народ у Скорсы не согласен мириться с сущим, он хранит в своем воображении представление о прекрасном к справедливом. В способности окрашивать окружающий мир в свои тона, выплескивать поэтические обобщения, метафоры

и символы выражается неугасимая духовная активность народа. Так же как в умении использовать средства фольклорной поэтики, заострить их, придать им свой. индивидуальный чекан, сказывается активность позиции писателя, чьи произведения темпераментно преследуют не только гносеологические (познавательные), но и аксиологические (целеполагающие) задачи.

18

Poesia contempordnea de Peru, 'ed. cit., p. XIV.

Соединяя различные стилевые линии, писатель словно ткет разноцветный ковер, подобный тем удивительным пончо, которые ткет в «Сказании об Агапито Роблесе» слепая донья Аньяда. Эти пончо чаруют сперва своей орнаментальностью, потом оказывается, что на них изображены картины, имеющие смысл одновременно и магический и жгуче-злободневный, в них заключены и чары и необходимая для заговорщиков информация. Искусство Скорсы тоже одновременно и ворожба и плакат, колдовство и лозунг. Яркость этого искусства – фантасмагорическая и агитационно-призывная, громогласно, митингово апеллирующая к нашим эмоциям и нашему социальному сознанию. Художник верит в великую роль человеческой эмоциональности, в роль страстно переживаемых идей. Он не случайно называет свои романы балладами, приравнивая х к произведениям, которые должны исполняться публично, «на миру», перед широкой аудиторией, как исполнялся древними сказителями эпос, призванный поднять боевой дух дружинников. «Мы… – говорит Скорса, – живем благодаря символам и нуждаемся в необыкновенных существах, чтобы стать похожими на них». [19] Он знает, насколько важно особое субъективное состояние – ведь нужно воистину фантастическое мужество и невероятная решимость, чтобы безоружными сразиться с жандармами, наемными бандами помещиков и армией.

19

«Revista de la Universidad de Mexico», 'ed. cit.

Скорса – певец героической борьбы; индивидуальная и массовая героика предстает у него в разных гранях, являет свою мужественную привлекательность, достигает подлинного величия. Его романы посвящены прежде всего тому, чтобы запечатлеть память о жертвах героической борьбы, воздать должное ее участникам, утвердить мысль о ее конечном торжестве. Этим во многом выявляется неповторимость дарования Скорсы по сравнению с известнейшими латиноамериканскими мастерами прозы, его отличие от прославленного колумбийца Габриэля Гарсиа Маркеса и тоже перуанца Марио Варгаса Льосы.

Над героями Гарсиа Маркеса тяготеет проклятие обреченности; застой, заброшенность, распад проявляются в изображаемом им мире от «Палой листвы» до «Осени патриарха». Тщетно в романе «Сто лет одиночества» семья Буэндиа пытается избежать роковой своей участи – последний ее представитель Аурелиано читает в доме, окна и двери которого заколочены крестами, пергамент Мелькиадеса, предсказавший судьбу рода на сто лет вперед, дока «могучий смерч из пыли и мусора» не сметает с лица земля легендарное и печальное Макондо. Герои Марио Варгаса Льосы еще страшнее задыхаются в петле судьбы. Не в силах вырваться из ее тисков, они мучаются, мечутся и уходят в небытие, не оставив следа, как не оставляет следа просека, прорубленная ценой отчаянных усилий, но тотчас поглощенная сельвой. У Марио, говорит Скорса, «все персонажи побеждены еще до того, как начался роман. Но человек не терпит поражения заранее. Тот, кто борется, никогда не бывает побежденным». [20] Нельзя забывать при этом, что Варгас Льоса, как и Гарсиа Маркес, изображая историю, лишенную своего притягательного атрибута – поступательного движения, приводит нас к мысли о необходимости коренных перемен. Но если в прозе. Марио Варгаса Льосы или мексиканца Хуана Рульфо [21] мы видим мужество долготерпения и упорства, то у Скорсы проявляется мужество наступательное; вместо надрывной сумрачности мы находим здесь нередко просветленную приподнятость, когда вековая боль оборачивается окрыляющей отвагой.

20

«Revista de la Universidad de Mexico», 'ed.-cit.

21

О скрытой полемичности Окорсы по отношению к Хуану Рульфо см.: В. Кутейщикова и Л. Осповат. Новый латиноамериканский роман. М., «Советский писатель», 1976, с. 366–367.

Среди всех чудес – чудо отваги самое ^– радостное; «жизнь, – говорит Скорса, – это акт мужества»: И прибавляет: «Мне кажется, что жить в цивилизации, где наиболее волнующее приключение – это выпить чашку чая с девушкой и сходить в кино, не имеет ни малейшего смысла». [22]

Героям

Скорсы такая участь не грозит, они имеют неограниченные возможности проявить подлинное мужество: восстать против Монтенегро – не то, что сходить в кино, и выдержать пытку в жандармском управлении – не то, что выпить чашку чая. Сперва, правда, это мужество кажется хоть и благородным, но бессмысленным. Вскоре мы, однако, убеждаемся, что оно отнюдь не напрасно, и это убеждение внушает нам не только развитие событий, но и весь художественный строй произведений Скорсы. Более того, самые причудливые алогизмы в его книгах исподволь укрепляют нас в подобном мнении: ведь чем больше здесь неожиданного и невероятного, тем сильнее наша уверенность, что писатель изображает мир, в котором все возможно. Все возможно– это значит: тут могут в безвинно бросить в каталажку, избить до полусмерти, поиздеваться досыта, 'ограбить среди бела дня, отравить разом пятнадцать человек, сообщив властям о первом известном науке случае коллективного инфаркта. Но возможно также ходить пешком по воде, ровно в двенадцать вызвать тропический ливень и предсказать будущее. Нет ничего невозможного в том, что безграмотный пеон напишет картины, рядом с которыми творения Боттичелли покажутся жалкой мазней. И главное, если возможно все,то, значит, возможно и исчезновение чудовищных общественных уродств, репрессий и издевательств, возможен слом всей системы, их порождающей, какой бы прочной она ни казалась. С одной стороны, писатель изображает могущество мрачных сил, сравнимых разве только с мифологическим роком. С другой – народную веру в возможность опрокинуть саму судьбу.

22

Revista de la Universidad de Mexico», 'ed. cit.

Тут-то окончательно проясняется природа гротескно-парадоксальных отношений между возможным и невозможным, иллюзорным и подлинным, действительным и мнимым в. прозе Скорсы. Жизнь, в Андских Кордильерах кажется менее всего действительной – в ней много от странного наваждения, от злого морока, который должен же наконец рассеяться, обратиться в прах. Господствующая реальность – дурной сон, в котором поруганы все нормы человечности. Правила этой реальности нелепы и кошмарны, и приемлемы только исключения; волшебное здесь менее абсурдно, чем привычное, чудо ближе здравому смыслу, чем повседневность. Короче, повествование причудливо и «ненормально», потому что «ненормальна» сама действительность, – фантастичность же указывает на то, что реальность может быть не только такой, какой она есть, но и совсем иной. В основе всех четырех книг лежит концепция неготового, незавершенного, неустоявшегося бытия. Скорса пишет о стране, где происходят землетрясения, об огнедышащем континенте, в котором не затвердела ни структура почвы, ни структура общества. Он пишет о жизни, в которой все сдвигается со своих мест и все чревато новыми катаклизмами. Об истории, в которой все близится к точке кипения. О пластичной действительности, которую можно формовать заново, оставляя глубокий след своих поступков.

То, что казалось невероятным вчера, оказывается. вероятным сегодня. Одно дело, когда люди считают себя пленниками неподвижного бытия, мертвой зыби истории, губительного безвременья, другое дело, если они чувствуют, что могут влиять на ход времени. А по мере того, как действие движется от книги к книге, мужество общинников становится– все меньше мужеством отчаяния' и все больше мужеством надежды. Настоящее проникается будущим. В произведениях писателя все определеннее открывается перспектива, уводящая вдаль; над ними брезжит грядущее.

В своей ранней работе о народных книгах, отмечая, что они уносят нас от наших «утонченных взаимоотношений» в «мир, который гораздо ближе к природе», Ф. Энгельс писал: «Народная книга призвана развлечь крестьянина, когда он, утомленный, возвращается вечером со своей тяжелой работы, позабавить его, оживить, заставить его позабыть свой тягостный труд, превратить его каменистое поле в благоухающий сад; она призвана обратить мастерскую ремесленника и жалкий чердак измученного ученика в мир поэзии… но она также призвана… заставить его осознать свою силу, свое право, свою свободу, пробудить его мужество…» [23]

23

Маркс К., Энгельс Ф. Об искусстве, т. 2, М «Искусство», 1967, с. 530.

Произведения Скорсы в известной степени близки таким народным книгам. Они способствуют преодолению рабского, подневольного состояния духа, способствуют своей поэзией, своим юмором, помогающим не теряться в любой ситуации, своим выстраданным и неуемным жизнелюбием. Подобно тому как цвета пончо в котором танцует Агапито Роблес, сливаются в ослепительно жгучий белый цвет и от него занимается пламенем огромное дерево, искусство Скорсы, владеющее всеми красками, в конце концов приходит к утверждению цвета жизни, «блистательной и изумительной», по его собственному определению. Но Скорса также показывает, что к чаяниям народа должно приближаться не только в мечтах, но и на деле. А на деле к ним можно приблизиться лишь благодаря самому великолепному чуду – чуду человеческого мужества и борьбы, сознательной и героической причастности истории.

В. Силюнас.