Гарабомбо-невидимка

Скорса Мануэль

– Лезь!

– Не могу, я связан!

– Подсадите его! – приказал капрал.

Его подняли вчетвером. Он упал на окровавленное лицо Марселино Ариаса и на холодную спину Максимо Ловатона.

– В Серро-де-Паско! – приказал капитан, открывая дверцу чтобы сесть с шофером.

– А мы, господин капитан?

– На следующем поедете.

– Да они только в Серро добрались, господин капитан! Мы не ели, не спали. Хоть кого возьмите! Холод собачий, господин капитан!

– А где же вы сядете?

– Да наверху!

– А труды?

– Им-то что?

Капитан посмотрел и увидел, как они устали.

– Ладно, садитесь.

Солдаты молча залезли наверх. Со снежных вершин дул ветер. Мелесьо Куэльяр услышал жужжанье другого мотора. Он увидел огни, кто-то затормозил. «Быть не может!» Нет, так оно и было: грузовик Ремихио Санчеса приехал из Серро-де-Паско

за солдатами. «Останусь жив, этого Иуду ни в одно селенье не пустят!»

Словно читая его мысли, солдат пнул его ногой.

– Так и так помрешь.

– Человек родится, чтобы умереть. Все умирают, сеньор.

Солдаты пристроились на трупах. Наконец, машина тронулась.

– Есть хочется…

– Из-за этих Проаньо голодаем.

– Обещали мясо, сволочи! `A где оно?

– Молчать! – крикнул сержант. – Проведем поверку.

– Пятидесятый!

– Здесь!

– Сорок девятый!

– Здесь!

– Сорок восьмой!

– На задании!

– Сорок седьмой!

– Ранен.

– Сорок шестой!

– В Серро! Тяжело ранен, увезли.

– Сорок пятый!

– Увезли в госпиталь!

– Сорок четвертый!

– Увезли.

– Сорок третий!

– Здесь!

Через борт грузовика Мелесьо Куэльяр видел беззубую пасть ночи.

Глава тридцать шестая

О том, чем кончили лошади, которые некогда славились своею статью

Солдаты жгли в понедельник, во вторник и в среду.

Чинче, то, что осталось от Чинче, исчезло. Спасая что можно от огня и пряча где придется мертвых, общинники убегали в пещеры Карауаина и Юмпака. В четверг им пришлось выйти, их выгнал смрад. От Карауаина до Мурмуньи лежали цепью лошади, над ними, не веря себе, кружили стервятники. К вечеру птицы спустились и принялись клевать. С утра вышли пастушеские собаки, несколько сотен. Запах кружил им голову. Они знали, чтомясо неприкосновенно, что пса, укравшего мясо, побивают камнями, и пускали слюну, трясясь от вожделения. Запах опьянял их. Они промаялись целый день, не смея приблизиться к тем, кто некогда был славою здешних всадников.

Брыкун упал сразу, с первой пули, а Флагу не повезло, и он долго катался рядом с Боровом – тем драчливым и храбрым конем, у которого были свиные глазки. Простофиля, тоже драчливый конь, хорошо скакавший через изгородь, умирал, навалившись на Травку, которая всегда знала, когда кто родился, когда кто болен, когда какая радость или праздник в семье Ханампа. Повыше била ногами Звездочка. Как плакали по ней Больярдо! Она была не лошадь, а член семьи и тоже все знала: когда сеять, когда собирать урожай, когда родится ребенок. Соловый, Беломордый и Перец, напротив, приносили один беды. Соловый вгонял в краску всех своих хозяев: он, как помещик, сердился ни за что, ни про что и начинал кусаться. Пришлось его охолостить! Бабочка пролетит, мышь пробежит, а он пугается. Своенравная смерть свела его с Рузвельтом, Пингвином, Плясуном и Дроком, такими смирными, что можно было оставлять их без привязи. Они ждали часами, днями, пока хозяин кончит пить. Зато Красавца, Свояка и Вруна никто бы без привязи не оставил, а уж тем паче – Лиса. Конь Альфонсо Хименеса был прыток, как лис, хитер, как лис, неутомим, как лис, ему бы только бегать. Он носился часами и прибегал весь в поту! Не выпустил бы своего Хитреца и Марсиаль Куэльяр. Ах, любил пошутить! Ехали они как-то в Серро, через пампу Уэрак, Марсиаль пожалел, что конь в поту, и спешился. А лицемерный конь возьми и убеги! Пришлось Марсиалю идти пешком, все из-за собственной глупости. Но хитрость коню не помогла! Он умирал трое суток. Куцый – не тот, другой, конь Мелесьо пал в первом бою, – тоже не хотел умирать. Он катался целый вечер, волоча sa собой кишки и плакал, и кричал, как человек! Умер он почти тогда, что я Светляк, конь Понсиано Майты. Да, этот был красив да умен! Пестрый, вроде зебры. Его не купили, его заботливо растили в конюшне. Майта его одалживал на парад. Начальство приказывало оседлать его получше, и каждый раз платило пятьдесят солей. Поистине лучший в конюшне! Много раз он ее вел, а уздечка у него и удила были серебряные. Только Олень, конь Сантьяго Куэльяра, мог с ним сравниться. Олень победил на последних скачках и здесь, в Астумагруке, пришел к смерти первым. По праздникам скачки бывают во всех селеньях. Девушки кладут свои ленты, и кто их первый схватит, получит двести солей. Поверите ли, Олень принес Сантьяго тысячу двести! Но пули еще проворней. А сколько стоил Дрозд, вороной конь покойного Максимо Ловатона? Три тысячи, не меньше. Такого выносливого

коня никто не видел! Двадцать дней мог идти, и ничего. А умер из-за меня, защитил меня своим телом. Люди падали с коней, умирали, а я спрятался за своего Дрозда, когда смерть пришла за мной в Мурмунью. Одно мне утешение: он мало мучался, не то, что эти бедняги, в Юмпаке. Не то, что Прыгун или Лама, они промучились восемь часов. Не пожалела смерть и Стрелу, гнедую четырехлетку. Ей прострелили живот, и она пробежала пятьдесят метров, путаясь в собственных кишках. Три тысячи стоила, не меньше, как и брат ее Янайчо. И попотел по ночам хозяин, чтоб его купить! На шахте работал и много получек отдал за красавца-коня! И вот он погиб рядом с Громом и Нипороро. С тех пор как я его охолостил, он раздался. Как увидел я его, полюбил за стать, предложил за него. бычка и еще пятьсот солей. Янайчо умер вместе с хозяином, оба промучились до утра. Антонио Вивар полз чуть не километр. Нашли мы его, он лежит над ручьем, пить напоследок хотелось. Легконогого Императора, гордившегося седлом из Уачи, отделанным серебром, пули настигли на самой вершине. У каурого Альпачуко была на лбу белая отметина, туда пуля и попала. Он совсем не страдал, зато как страдали все три Нипороро! Какой несчастливый день! Сперва умерла мать, Красотка, потом отец, Светляк, а потом – братья Нипороро. Но уж больше всех мучился Розмарин, брыкливый и могучий конь Мануэля Кристобаля! Какой был конь, смотреть приятно! Ему перебили две ноги, и он целый месяц умирал в Курупате. Идти ему было некуда – хозяин убит, стойло сожгли. Сперва он ел траву, что у самого рта, потом – сбоку, потом – прорыл зубами ямку в три дюйма. Тридцать дней страдал. Мы ему воды давали. Подойдем, он глядит и плачет, как человек. Только воду пил, так уж он решил пострадать, чтобы все знали, что и кони плачут, и страдают, и мучаются, как люди, обреченные доживать свой век.

Триста лошадей, сеньор, это же сколько мяса! Собаки так и шныряли. Отовсюду пришли – из Испака, из Гагарины, из Аро, из Мурмуяьи, из Путаки, из Астумагрука, и голодные из Янайчо, и паршивые из Тамбопамлы, и шелудивые из Чипипаты, и, не поверите, даже издалека, из Тапука и Уайласхирки, двое суток слюни пускали у этой груды мяса, но боялись подойти. Помнили, что за мясо бывало. Боялись, выли, землю грызли. Но к вечеру, на третий день, прибежали два пса совсем голодных, прямо одни кости, их так и звали Скелет и Шкура. С севера шли, через пять провинций, по холоду, по колючкам Уамачуко, Коренго, Уайласа, Караса, по снегу Чавина, в Ла-Уньон их побили камнями, и в Рондосе, и в Чаулане, истые привидения, тени, одни кости, а бежали на запах, лапы сами несли. Двести лиг одолели, еле ковыляют, легли на брюхо и поползли к огромной горе.

Тут и все налетели, как молния, не оторвать. Смрад жуткий, а им хоть бы что, едят и едят, и птиц не боятся, даже и сдружились, те им рассказывали сказки и сулили небывалые пиршества, прорекали еще лучшее угощение. Воняло на всю округу. Люди разбежались, а собакам ничего, разжирели, храбрости набрались от самых что ни на есть храбрых коней. Иногда, зажав носы пахучей рутой, хозяева пытались отогнать их из пращи. Но собаки знали, что людям смрада не выдержать, и сразу возвращались на свой сказочный пир.

Мяса им хватило на месяц с лишком.

К концу апреля отяжелевшие птицы стали летать ниже, а Скелет и Шкура увели чужих псов, обещая им новые бойни по пути в Уальягу. Здешние собаки остались рыскать в усадьбах, не смея выйти на люди, показать свой святотатственный жирок. Предатели, не псы! Пользоваться бедою лучших коней Чинче!

Громко воя, рыскали они по землям, где выжившие строили дома на развалинах. Наконец они приблизились к людям и смиренно терпели, пока несчастные общинники швыряли в них камнями. Они знали, что без них не обойтись. Как ни гадко глядеть на предателей, а стада стеречь надо. Ведь жизнь пойдет своим ходом. Как-то под вечер три собаки подошли к дому, который Уаманы строили себе в Янаичо. Старший поднял хлыст. Псы прижались к земле и заскулили. Уаман мрачно сказал: «Идите уж, сучьи дети!» Они вползли в дом, и тьма покрыла их стыд, бесконечная тьма.

Глава тридцать седьмая

О том, что решили в Каменном Лесу храбрые люди, чьи имена лучше скрыть от жандармов

Понемногу он разглядел их на фоне Каменного Леса. Ветер надел на них снежные маски. Луна освещала скалы, похожие на зловещих птиц, ведущих гнусные споры, на великанов, сокрушенных пятою Петра, на ведьм, обращенных в камень заклятием могучих чародеев. Все казалось призрачным в отсветах снега. Да, здесь. Кто решится пройти по бездорожью пятьдесят километров? Люди и их тени возникали чередой.