Гарденины, их дворня, приверженцы и враги
Шрифт:
И привел к омуту... Понимаю горечь жизни, - говорил сатана, - в дружбе - ненависть, в любви - коварство, и правда в неправде, и нет истины под солнцем, и все до единого исполнены обмана и скверны... Истреби себя...
утопись!.. В этом только и есть благо... Все забудешь, все погибнет с шумом... и прекратятся муки проклятой жизни...
И жене будет лучше, и юный друг возрадуется твоей смерти... Совершенное во грех увенчается законом, и не станешь помехой на их пути...
– Ах, какой ужас, если бы случилось
– вырвалось у Николая.
– Человеческий голос спас... крикнули из-за реки, очнулся старый человек, опомнился... И пошел... и принес покаяние... За струпом греха обрел чистую душу в жене, сердце, очищенное страданием, просветленный разум... Но не уставал Велиар тревожить человека, подсказывал ревновать, напускал тоску... И случилось тем временем бедствие в народе, зачала ходить лютая смерть... расплодилось сирых и страждущих, что песку морского... Напал на разум старый человек, роздал имение, покинул привольную жизнь, подвигся жалостью к людям даже до мучительной скорби... И отошел от него Велиар!..
Иван Федотыч опять всхлипнул и вдруг возвысил радостно зазвеневший голос:
– Притупился соблазн на старого человека. Отпала похоть... И возлюбил он жену, как брат сестру... ребеночка она родила - принял, как сына... и всему радуется в своей жизни, потому что воссияла его новая жизнь, как свеча перед богом!
– И вслед за тем добавил, не возвышенным тоном "истории", а простым, обыкновенным тоном: - Вот, душенька, Николай Мартиныч, каким бытом некоторый человек препобедил Велиара!..
– и застенчиво улыбнулся.
И эта застенчивая улыбка переполнила все существо Николая давно не испытанным чувством умиления. Странное ощущение сна сменилось в нем каким-то распаленным, восторженным состоянием, - тем состоянием, в котором искренне говорятся высокопарные слова, совершаются театральные поступки поступки и слова, делающие впечатление искусственности на тех, кто остается холоден и благоразумен. Быстрым движением Николай опустился наземь, обхватил ноги Ивана Федотыча и поцеловал край его грязного, затасканного пальто.
– Прости меня, святой человек, - выговорил он запекшимися губами, безмерно я виноват пред тобою!..
– Что ты? Что ты, душенька?..
– залепетал Иван Федотыч, растерянно простирая руки.
– Разве я к тому... разве я к тому веду?.. Бог через тебя жизнь мне истинную указал... обратил на путь разума...
Когда совсем стемнело и зажгли свечи, пришел Мартин Лукьяныч. Николай с Иваном Федотычем сидели за столом и с оживлением разговаривали, лица у обоих были веселые. Мартин Лукьяныч, по обыкновению, находился под хмельком, но сразу узнал столяра, который при его появлении почтительно поднялся с места.
– А, старичок божий!
– крикнул Мартин Лукьяныч, останавливаясь среди комнаты.
– Откуда?.. Эка волосом-то оброс... Видно, и ты забыл господские
– Садитесь, Иван Федотыч, - с особенною ласковостью проговорил Николай.
– Да, брат... что уж садись!
– вздыхая, сказал Мартин Лукьяныч.
– Нонче все сравнялись, все господами поделались...
– и с строгим и озабоченным видом обратился к сыну: - Как выручка?
– Не знаю еще, папаша. Завтра сочту.
– То-то завтра! Ты, брат, все на Павлушку оставляешь, а он, анафема, заслонку продешевил. Я иду по базару, вижу - попов работник заслонку несет. "Где купил?" - "У Рахманного..." (Не знает, дурак, что я Рахманный и есть!) "Сколько отдал?" - "Два двугривенных".
– "А хозяйский сын сидит в лавке?" - "Нет, не сидит..." А! Разве эдак торгуют?.. Что ж, мне самому остается не отходить от прилавка?.. Эх, плачет по тебе матушка плеть!..
Николай улыбнулся.
– Да не горячитесь, папаша, - сказал он мягко, - заслонка стоит себе тридцать пять копеек, пятачок пользы.
Чего ж вам еще?
– Пятачок, - презрительно воскликнул Мартин Лукьяныч.
– С эдакими барышами скоро, брат, в трубу вылетим... Потом закурил и с небрежною снисходительностью обратился к столяру: - Сиди, сиди, Иван Федотов... (Тот на этот раз и не думал вставать). Ну, как?.. Что жена?..
Как бишь ее...
– Татьяна Емельяновна, - торопливо вставил Николай и с беспокойством взглянул на Ивана Федотыча.
– Благодарю покорно, Мартин Лукьяныч, - ответил тот, - Татьяна моя ясна, как день. Ничего, слава богу, живем-с...
– На квартире?
– На квартире, Мартин Лукьяныч.
– То-то вот умен-то ты некстати!.. Как тогда уговаривал тебя? "Опомнись, Иван Федотыч, будешь жалеть, да не воротишь!.." Не на мое вышло? Вы все думаете - управитель, так ему и верить не надо... А теперь поживикось в чужом углу!.. Ну, на что продал, спросить тебя?
Я-ста христианин! Я-ста душу хочу спасать!.. Так разве сосновая связь да усадьба помешали бы тебе? Вот у меня лавка, товару одного наберется тысяч на семь (Николай поморщился), пара лошадей - пятьсот целковых, дом две тысячи... Что же я, по-твоему, и во Христа не верую?..
Эх, ты!.. Удивляюсь Татьяне: умная баба и решилась тебе потворствовать... Здорова она?
– Слава богу, Мартин Лукьяныч.
– Кого вы сегодня видели, папаша?
– спросил Николай, желая отвлечь внимание отца на другое. Это удалось как нельзя лучше.
– Да! Я и забыл...
– с живостью сказал Мартин Лукьяныч.
– Иду я по базару, гляжу - Лукич встречается, повар... И с ним еще человек. "Чей такой?" - спрашиваю.
"Мальчикова приказчик". Ну, познакомились, пошли чай пить... То да сё... Вообрази, Лукич к Мальчикову поступил!