Гарем ефрейтора

Чебалин Евгений Васильевич

— Хумма дац хилла, — молился он непосильно-долгим путем, отгоняя видение в зеркальном шкафе и изводящие предчувствия.

Теперь аул был как на ладони. Он появился внизу, и глазу Апти хватило одного мига, чтобы обнять родную россыпь домов и башен. Человек жадно вобрал в себя долгожданный лик села, и в сознании изгоя взорвались боль и отчаяние.

— Дариге а дара хилла! [24]

Аул лежал мертвым. Трупные пятна тающего снега пронзительно и девственно венчали каждое

крыльцо. И не было дыма ни над одной трубой.

24

Все было (чеч.)!

Глава 29

Серов пил вторые сутки в гостинице. Через два дня после выселения, когда по всей бывшей республике навсегда остыли очаги и печи, а ледяная изморозь оплела окна, когда рядом с трупом застрелившегося офицера совсем затих шинельный сверток с новорожденным, когда перестала шевелиться земля на едва присыпанной общей могиле, где успокоились второпях пристреленные немощные старики и больные, непригодные к выселенческой дороге, генерал-лейтенант пришел в свой люкс, пустынный, роскошный и гулкий.

Входя в гостиницу, он повернулся к дежурному, вперив в него тусклый, налитый безумием взгляд, процедил, разрубая фразы свинцовыми паузами:

— Меня нет. Водки. Три. Соленых огурцов. И пожрать.

Пошел к себе наверх, на второй этаж. В номере стянул сапоги, сбросил китель, оставшись в нательной белоснежной рубахе. Выдернул вилку телефона из розетки.

Поднос с едой и водкой принял у смазливой, в кокошнике горничной, стоя босиком. Коротко кивнул подбородком на дверь: пшла. Поставил поднос на стол. Зажег свет и задернул шторы на окнах.

Налил полный фужер, втянул сквозь сдавленное спазмой горло, долго дышал обожженным ртом. С хрустом, брызнув соком, кусанул пол-огурца, стал медленно, вяло жевать, тяжело ворочая челюстью, невидяще уткнувшись взглядом в стол.

Люстра лила резкий, колючий свет, он дробился в хрустальной вазе с салатом. Комок в желудке стал плавиться, растекаться жаром по всему телу, вползал горячим туманом в голову.

Мимо текло время. Оно было спрессовано, забито воплями, ревом, гулом грузовиков. Время не отпускало, кружило воронкой вокруг генерала, ускоряя бег, засасывало в себя. Время размыло границы дня и ночи, наваливалось, душило клейкой трясиной.

И когда, выгибаясь спиной, раздирая рубаху на груди, Серов откинулся на спинку стула, тяжесть и удушье стали спадать, отсасываемые распахнувшейся дверью. Генерал затих, блаженно смакуя живительную прохладу, что хлынула из квадратного проема.

В коридоре зарождалось вкрадчивое железное журчание. В дверь вплыла одноколесная ручная тачка. На ней под белой простыней бугрился груз. За тачкой стояли двое. Серов узнал. Меленько, в радужной нетерпячке засучил ногами: мать честная, какие гости! Шамиль Ушахов и Фаина — в свадебной фате.

Дернулся им

навстречу измордованный временем и удушьем генерал, однако удержала его на месте неведомая и липкая сила.

Так и не одолев ее, он стал примечать с растущим изумлением, как дрожат и растворяются маревом стены за спинами гостей, как маячат за ними множество фигур. Позади кипело горское население — старики, женщины, дети. Разномастная и густая эта толпа была впряжена цугом в соху и борону, тянула их, вспарывая сухую ковыльную твердь.

Спросил Серов Ушахова:

— Зачем эти без лошадей?

— Ты разве дал их погрузить?

— Я погрузил много мужчин, где они? Почему бабы в хомутах?

— Рыщут по степи, добычу ищут, чем кормить своих.

Вели они этот разговор, и чуял Серов колющий в спину чей-то надзор. Оборачивался рывком — никого. Но все сильнее ломило позвоночник под тяжестью чужого взгляда.

Теперь уж точно знал Серов: ОН! Однорукий, с кровавыми кляксами орденов на груди. Доставал своим взглядом, втыкая его нещадно в затылок, в шею, под лопатку.

Между тем, истощив силы в тягле, осел на пахоту старик с пухло-белой бородой. Осел и тут же оброс стоячим частоколом из детворы. Стал вещать им свое, нарывом сидевшее внутри. Однако за дальностью не разобрать Серову.

— Ву-у-у-р-р-р! — высоким пронзительным криком согласилась ватага рядом со стариком.

— Что он им сказал? — маялся любопытством Серов.

— Учит главной науке.

— Какой?

— Помнить всех: тебя, Кобулова, русских.

— Зачем?

— Кто втащил в горы продналог, колхоз, сельсовет, милицию, смерть, пожары, голод?

— Разве это мы? — заволновался, ожесточаясь в несогласии, Серов. — Ты что, капитан, крайних задумал искать?

— Вы — крайние. Но дойдет очередь и до первых, до самых первых, до тех, что прятались в веках. Раскопаем, лак сдерем, вывесим на проклятие!

— Ву-р-р-р-р! — еще раз согласилась ватага.

— А теперь что? — холодел генерал.

— Они согласны передать науку старика своим детям, когда те народятся. Будь здоров, генерал. И помни. Прими подарочек. А мы туда, к ним. Пора пахать.

Разом приподняли молодожены рукоятки тачки, и сполз с нее на паркет груз, укрытый простыней.

И здесь будто толкнуло Серова сзади и отпустило. Встал он, пошел смотреть. Тяжело шагалось, как из жидкого глинозема тащил ноги. Добрался. Потянулся к простыне и откинул…

Аврамова припекало, пожалуй, последнее его дело. Серов пропал, не показывался в управлении третьи сутки. Сказали — в гостинице. Но в номере никто не брал трубку.

Одолев-таки цепкую бдительность дежурного на проходной, меряя ступени крутой узкой лестницы, ведущей на второй этаж, услышал майор сдавленный и тоскливый крик наверху.

Приостановился в оторопи — Серова голос! Ринулся прыжками, через две ступени, вверх, в пять махов одолел коридор, рванул на себя ручку двери.