Гарем ефрейтора
Шрифт:
Подкова знала, зачем сунуть его с вечера в горячую бочку с водой, знала, когда пробудить, чем одарить.
Упруго и жарко напитывалось все существо кровью желания. О Аллах, не отнимай его из оставшейся жизни!
Перед утром он проснулся, как и заказал себе, — в шесть, затемно. Открыл глаза, осторожно повернул голову. В глазах вызрел, вытеплился отсвет женского дорогого лица.
Он спала так тихо… Апти замер, чтобы уловить ее дыхание. Уловил. И оранжевый покой затопил его. Еще оставалось время, чтобы все продумать. Они осядут с женой где-нибудь на русской равнине, пока не кончится
Хряснуло, задребезжало окно от грубого стука. Вздрогнула и проснулась Синеглазка. Села рядом с мужем. Крикнула, не открывая глаз, звонко и чисто:
— Кто?
Нежный сироп сна все еще струился с ее обнаженных плеч, стекал на брачное ложе по острым бархатным чашам груди.
— Открой, Надя, — сказал за окном надорванный, сиплый голос.
— Фе-едя, — узнала она голос брата, блаженно потянулась и вдруг, осознав все, что есть, что может быть, затравленно глухо вскрикнула.
— Молчи, — шепотом, одними губами велел Апти, бесшумно прыгнул в угол, где оставил одежду.
— Ох, что нам?… Куда ты? — простонала она.
— Открой, я тут буду, — отозвался Апти. Тоскующе оглядел жесткие вертикали стен: клетка. Окон нет. Выход только через комнату, куда войдет Дубов. Это его голос влетел сюда через открытую дверь, из другой комнаты. — Открывай, — ломая себя, повторил он.
Взял у стены карабин. Через ладонь потек к сердцу холод надежной стали. Он оставил щель в двери. И увидел через нее, как вошел Дубов: шагнул из сеней черный милиционер. Пошел к столу, опустился на лавку и закаменел в неподвижности.
— Феденька, ты чего? — качнулась к нему сестра. — Что стряслось, братик?
— Перекусить… найдешь? — раздельно и сипло спросил командир.
Он смотрел из-под козырька фуражки мертвым взглядом на дверь, и Апти, отшатнувшись от щели, оперся плечом о стену. Ощутил, как цепенеет в ледяном панцире спина. Ну вот и встретились.
— Щас, Феденька, мигом! — хлопотала вокруг стола сестра, доставала из печи чугун, резала хлеб, прижимая его к ночной рубахе на груди.
Придвинув снедь к Дубову, опустилась на лавку рядом с ним, взяла под руку, прижалась. Он взял ломоть, откусил, стал медленно жевать. Под пепельной щетиной на скуле картечиной катался желвак.
— Да что с тобой, братик? — передернулась в ознобе Надежда. — Беда какая? Убили кого, че ли? Твоих?
Федор все жевал, и фуражка, нахлобученная на уши, шевелилась на его голове. Постарел командир, сильно постарел — жадно вглядывался Апти в столько раз снившееся ему лицо.
— Кого, говоришь? — прожевал, глотнул Дубов. — Да уж нашел он кого, с-с-стервец. Удружил.
— Кого, Федя? — со страхом склонилась к столу, заглянула брату в лицо Синеглазка.
— Зампредоблисполкома из города прибыл, заночевал у нашего предрика Мазиева. Обоих и… — рубанул ладонью по столу Дубов, — порешил из шмайсера наискосок.
— Господи,
— Часа три назад. Весь район на ноги подняли, аулы прочесываем. Мои там с фонарями по сараям шарят. Вовремя смылся. Однако цидульку оставить не забыл. Грамотеем стал, корешок. Научил на свою голову.
— Каку цидульку, Федя?
— «Каку»… — дернув щекой, передразнил Дубов. — Ты б, Надежда, со словами построже, все ж председательша, не хухры-мухры. Каку? А вот таку. Третью по счету.
Полез в нагрудный карман, выудил мятую бумажонку, пришлепнул ее ладонью к столу. Надежда вгляделась, слабо, придушенно охнула.
— Что так? — поднял брови Дубов.
— Ниче, ниче, Федя…
— Третью писулю нам оставляет. Магазин грабанул, сторожа ухлопал, коров из Ножай-Юрта увел. Теперь сразу двоих шишек ухайдакал. Что ж ты так вызверился, друг сердешный?… мало тебе навару с добра людского, на кровицу потянуло? М-м-м… — закачался, замычал, обхватив голову, Дубов.
— Тогда и эту поимей для количества, — непонятно весело, не в лад с ситуацией, сказала Надежда.
Резво метнувшись к шкафу, достала и положила перед братом листок с каракулями. Дубов пригнулся, сличил со своими, стал подниматься.
— Эт-то у тебя откуда?
— Все оттуда, Федя. Мы ее теперь вместо лошаденок ваших станем запрягать.
— Лошадей увел?! Давно?
— Аккурат вчера. Собралась седня к тебе нести. А ты вот он, сам явился.
— Та-ак, — свирепо сопнул Дубов. Стал сгонять складки гимнастерки с тощего живота на спину. Затянул ремень потуже, на две дырки. Уперся кулаками в стол. — Ну, проводничок ты наш, дай время, свидимся. Ай как нужно свидеться!.. Уж я расстараюсь для такого дела!
— Не за тем гоняешься, — звеняще сказала сестра. Стояла она прислонившись к стене, дрожала на губах отчаянная улыбка.
— Это как? — грузно, всем корпусом развернулся к ней Дубов.
— Не того ищешь, Федя.
— Ты вот что… Ты в загадки не играйся, — ощерился Дубов.
— Сел бы ты, — откачнулась от стены, шагнула к брату Надежда. — Ты, Федя, присядь, а я тебе кое-что для соображения подкину. Моих баб не пробовал щупать?
Дубов изумленно, гневно моргал.
— Гладкие они стали, — смиренно пояснила сестра, — прям сплошной секрет для уполномоченных, измаялись, бедолаги, отчего такая гладкость? Закрома до донышка выскребли, молоко, масло до последней фляги вывозят, а бабы мои все живут, вроде как святым духом питаются. Да еще частушки распевают. Самые удобные мы теперь для Советской власти: не питаемся — и веселые. Однако оттого вдвойне подозрительные. Жуть как беспокоит уполномоченных такая катаклизма на нашем селе: какое упущение по службе допустили?
— Ты б к делу поближе, времени у нас маловато, — заворочал шеей в воротнике Дубов, тесен стал воротник. — К тому же время такое, война.
— А у вас все время такое, сколь себя помню! — нещадно хлестнула словами сестра.
— У кого… у нас? — уставился на свои кулаки Дубов.
— Ты меня, Федя, в кутузку спровадь, чтоб знала сестра, каку правду братику говорить, а каку в тряпочку шептать, — тихо посоветовала Надежда.
Не ответил Дубов, горько, измученно смотрел на сестру.