Гасильщик (Сборник)
Шрифт:
– Где Света, подонок?! – прокричал я в ухо, хорошо зная, что громко произнесенный вопрос не нуждается в повторении.
Подонок нагло промолчал, и я без помощи транспортира и других измерительных приборов провернул его руку еще на 30 градусов.
– Не знаю! – гадким голосом отозвался Марат.
По его скукоженным от боли глазам я понял, что он начал меня узнавать. Чтобы этот процесс ускорился, я добавил еще пять градусов. Марата потянуло к земле. Я помог ему – подсек коленку. И совершил грубую ошибку. Очутившись на земле, в благодатной грязи, мой пленник вырвался и в одно мгновение на четвереньках скрылся из виду.
Я
Я не был членом добровольного союза охотников и рыбных ловцов, к тому же винтовку уронил в вентиляционный колодец (археологи найдут ее через сто лет, когда в обиходе будут лазерные луки и арбалеты). Мои ноги сами зашагали по следу. Охранников я успокоил, подарив пять долларов:
– Этот человек кровно опозорил мою семью…
Вопросов не было.
Интуиция вывела меня в цех (или морозильный склад) под номером три. Я весело зашагал, едва уклоняясь от склизких туш, подвешенных на крючках. Они плыли, как по течению – их тащил механический трос. Я не стал приноравливаться к их движению, стал обгонять розовые ребра и сизые зады. Тут и увидел своего дружка. Марат, будто огромный солитер, укрылся в межреберном пространстве туши быка. Торчали лишь его ботинки, грязные, как и он сам. Я дернул за ногу, но упал лишь ботиночек. Я дернул за вторую – Марат держался. Он вцепился зубами. Пришлось снимать его вместе с тушей и крюком. Он еще пять минут сидел в ней, потом вылез, печально что-то дожевывая.
Я повторил вопрос, мне было нетрудно.
Марат сплюнул и сказал, что я плохо кончу, что таких, как я, раздевают догола, слегка моют, а потом отправляют в мясорубку, где в равных пропорциях перемешивают со свининой, бараниной и говядиной.
Вот после этого, клянусь, что не раньше, я подвесил его за шкирку на крюк. Марат вяло шевелил ногами и продолжал уверять, что не знает никакой Светы.
Зря он врал. Я отнес его в холодильную камеру, огромную, как Антарктида. И там, вдали от чужих ушей, он начал сознаваться. Марат назвал мне крутой ночной бар, как он выразился, для спецэлиты, и сказал, что Света там каждый вечер исполняет стриптиз. За такую ложь я врезал ему по уху. Марат разъярился и тоже попытался ударить, но промахнулся.
Тошно мне стало, тошно… Не хотелось верить тому, что понаговорили про девчонку Бастилин, полудурок Марат, но дурное предчувствие все же скользким ужом вползало все глубже в мою душу.
– Пошли! – сказал я.
Глаза моей жертвы наполнились ужасом. Звери тоже боятся. И чем чаще посещает их это чувство, тем меньше прорывается в них агрессия. Страх – это лекарство от беспредела и безнаказанности…
– Я здесь останусь!
– Как хочешь…
И я захлопнул дверь Антарктиды, пусть негодный человечишко мерзнет среди торосов, ледяного безмолвия и выстуженных коровьих туш.
На проходной я сказал:
– Там в третьем блоке ваш мужик отмораживается. Через часок загляните. Там минус двадцать?
– Минус тридцать! – соврали они, видно, рассчитывая, что я дам им еще один американский пятерик.
В моем подсознании осталась мягкая энергия милейшего человека Михаила Александровича Святозарова. Когда его не стало, я почувствовал поразительно живую силу его души. Его голос, глаза жили в моем воображении, они стояли передо мной, как собственная тень в яркую погоду. Мне хорошо было под сенью его живой энергии.
Я надел патлатый парик, приклеил бороду и поехал спасать Свету. Бар находился в центре, на одной из небольших московских улочек. На входе я увидел до боли знакомого негодяя. Аслахан, или как там его, меня не узнал, да и как признать в патлатом франте с бородкой офицера-пограничника, которого он ловко подставил вместе со своим приплюснутым другом, навесив ни много ни мало – трупешник и, соответственно, расстрельную статью. Он что-то хотел спросить, но я тут же предупредительно рявкнул:
– Протри чичи, своих не узнаешь? – И сунул ему двадцатидолларовую бумажку.
Аслахан тут же меня «узнал». В зале было сумрачно. Но я все разглядел – позолоченную сцену, кадушки с растениями, настенные бра под старину, фонтанчик с амуром и прочую гнусность. Я приземлился за столик. Тут же подскочил официант и торжественно протянул меню. Я заказал стакан перцовки, заливное из поросячьих ушей, хрен в сметане и седло барашка в винном соусе.
– Вам в графине или в граненом?
– Естественно, в граненом, – ответил я.
Он так и принес – в хорошо вымытом стакане, сверкающем четырнадцатью гранями. Я тут же осушил его и закусил ушами. Они изящно похрустывали на моих зубах. Приближалось время куража.
Через час собралась публика. Ее я тут же поделил на две категории: «быки» – молодые мужики с крепкими затылками и плечами, и – «очкарики», интеллигентствующая сволочь. Все их повадки выдавали стопроцентных жуликов и проходимцев, несмотря на шикарные костюмы. И каждый из них что-то из себя корчил. «Стокилотонную бомбу сюда бы», – помечтал я.
Потом что-то замяукало – на сцену вылез черномазый саксофонист, за ним – гитарист и прочие музыкальные деятели. Они заиграли томные мелодии, ублажая присутствующих негодяев.
И хоть я был готов к тому, что увижу Свету, все же подсознательно не верил, потому что пришлось бы принять все скопом, всю правду, которую не хотел знать и слышать.
На сцену вышла пузатая фигура мужского пола и объявила:
– А теперь, господа, наш коронный номер – стрипактриса несравненная Зизи!
Какая же мерзость, ребята!
Она появилась в короткой красной юбке и черной жилетке – одежде, которая существует только для того, чтобы ее тут же снимать. В ярком свете она не видела похотливые физиономии собравшихся гостей, а я, как все, мог наблюдать за каждым движением ее лица. Она безжизненно улыбнулась – наклеенная улыбка скомороха.
Все сбывалось…
Оркестрик затрубил сильнее, заметались огни светомузыки, моя Светлана начала извиваться вокруг шеста, изображая то ли страсть, то ли бурю чувств, а может, экспрессии, экзальтации – все одно фальшь и мерзость. Я смотрел на ее накрашенное лицо, хищно подведенные глаза суперобольстительницы… Отлетела в сторону жилетка, упала на пол юбочка. Я почувствовал жуткий стыд, будто меня самого раздевали, но взгляд отвести не смог. Жадные глаза публики облизывали холодную безупречную фигуру. Я вспомнил наши ночи, и не верил, что это она сейчас извивалась в такт музыке в тонком черном лифчике, трусиках-ниточке и чулочках с пояском – непременной униформе стриптизерш. …Багровая волна захлестнула меня, я вскочил и, не помня себя, рванулся к сцене. Кажется, кто-то хохотнул мне в спину. Светка уже сняла чулочек. Какие ослепительно белые ноги… Она подняла глаза и вздрогнула.