Гаврила Скворцов
Шрифт:
– - Ну, так тебе и помер!
– - Нет, а если правда помрет?
– - Помрет -- похороним, -- окончательно впадая в шутливый тон, проговорила Аксинья.
– - А будешь тужить-то?
– - Что ж тужить: одна голова не бедна, а хоть бедна, да одна.
– - Ну, неправда; а самой небось жалко будет?
– - Мужьев -- да жалеть! За что? Они-то нас жалеют?
– - А може, жалеют, почем ты знаешь?
– - Оно и видно что!
Гаврила вдруг облегченно вздохнул. Так бессвязно начатый разговор вдруг пришел к такому направлению, что ему легко можно
– - Каких жен; другую жену-то на руках бы весь век проносил.
Аксинья по-прежнему шутливо проговорила:
– - Будете вы жен на руках носить! Понимаете вы о них, как о летошнем снеге.
– - Опять говорю -- о каких. Если бы я Арсений был… Да я бы, кажись… Э, да что тут говорить-то, этого не выскажешь!
Гаврила вдруг махнул рукой и весь изменился в лице. Лицо Аксиньи залило густой краской, и она, в свою очередь, стала серьезная.
– - Если бы у меня такая жена-то была б, -- проговорил Гаврила, -- я бы на нее глядеть не нагляделся б!..
– - Гаврила вдруг подвинулся к Аксинье и взял ее за руки.
– - Ну, будет тебе, что не дело говорить!..
– - строго сказала Аксинья и вырвала руки у Гаврилы.
– - Нет, дело. Ей-богу дело! Помнишь ты тот вечер, как я еще холостой был, а ты в девках? Мы у вас в селе на бревнах сидели около хоровода и разговаривали; ты еще о тетке своей вспоминала -- помнишь?
– - Ну, помню, так что ж?
– - Ну, вот, этот вечер я первый раз только счастливым человеком был, и вот после этого сколько годов прошло, и я ни разу такой радости не испытал. Я ведь на тебе жениться хотел, да сперва-то мои старики заартачились, а потом тебя у меня Арсений перебил… Я ведь и в Москву-то уходил с этого горя… Эх, Аксюша, если бы ты знала да ведала!
– - Что знать-то, ну?
– - спросила Аксинья и, казалось, была вся не своя. Все лицо ее то бледнело, то краснело, глаза сделались глубже, грудь высоко поднималась.
– - Да люблю я тебя, так люблю, что мне без тебя жизнь не в жизнь. Я бы рад вырвать тебя из своего сердца, да ничего не поделаю. Чем дальше, тем больше меня тянет к тебе. И сейчас вот до чего дошло -- хоть в омут полезай. Окроме тебя, мне все постыло…
Аксинья молчала и сидела, уже опустив голову. Гаврила опять взял ее за руки и совсем уж пересевшим голосом проговорил:
– - Что ж ты молчишь? Что ж ни словечка не скажешь?
– - Что же я тебе скажу? Напрасно ты все это мне говорил, -- сказала Аксинья и встала с лавки, но рук от Гаврилы не отняла.
– - Как напрасно! Почему напрасно?
– - уже не помня себя проговорил Гаврила.
– - Ни к чему…
– - Как же ни к чему? Мне нужно тебе это было сказать! Опять говорю -- по тебе у меня все сердце изныло.
– - А сердце изныло -- зачем его больше бередить? Себя-то ты растревожишь да другого с покою собьешь.
– - Как с покоя собьешь?..
– - А так…
Гаврила догадался, всего его как будто повело, и он уже совсем неузнаваемым голосом скорее прошептал,
– - Стало быть, и я люб тебе?
Аксинья побледнела, по телу ее пробежал трепет, она пошатнулась на месте, потом отодвинулась от Гаврилы и стала вырывать от него руки; Гаврила ее не выпускал.
– - Скажи хоть что-нибудь. Ну? Хоть что-нибудь скажи!
– - шептал он.
– - Ну, люб, чего тебе надо?
– - строго сказала Аксинья и, вырвавши у него руки, перешла на другую лавку и опустилась на нее, тяжело дыша.
Гаврила опять подошел к ней и хотел ее обнять; она отвела его руки и поглядела на него не то с укором, не то с сожалением. Гаврилу этот взгляд пронял, и он немного отрезвился.
– - Милая моя, ну, чего ж ты отбиваешься? Значит, неправда, что я тебе люб?
– - переседающим голосом проговорил Гаврила, опускаясь рядом с ней на лавку.
– - Нет, правда. А вот я-то тебе, должно быть, не очень. Чего ты от меня хочешь?
– - Аксюша!..
– - К чему пристаешь? Я мужняя жена, -- на что ты меня подбиваешь? И сам-то ты ведь не слободный человек!
Гаврила отрезвлялся все больше и больше.
– - Да ведь люблю я тебя, вот как люблю!..
– - Ну, и люби! И я тебя буду любить.
– - Голос Аксиньи вдруг сделался нежный и ласковый, она взглянула своими глубокими глазами прямо в глаза Гавриле, отвела от себя его руки и, держа их, проговорила: -- Голубчик, Гаврилушка, не приставай ты ко мне этак никогда, ради бога! Не тревожь напрасно себя и не смущай ты мою душу… Тебе меня не склонить, -- к чему? У тебя свой закон, у меня свой. Видно, что сделано -- не переделаешь, а только нагрешишь. Жизнь наша от этого не полегчает, а если полегчает -- только на время, а там опять все так же пойдет, а грех-то повиснет… Ты с умом человек и хороший человек, -- подумай-ка только об этом!
Гаврила и то уже думал. В голове его прояснилось, охватившее его желание проходило, он уже был способен здраво рассуждать, и вдруг ему стало как-то стыдно, лицо его снова заволокло краской, и он опять не мог глядеть прямо в глаза Аксинье. Она как будто поняла это и продолжала:
– - Любить можно друг дружку без этого. И так хорошо будет -- не то что хорошо, а много лучше. У нас ведь никто никого не любит, а живут всяк по себе: в одиночку мучаются, в одиночку радуются. Кто к кому с горем пойдет? Никто его не пожалеет: над горем не потужат, а радости позавидуют. А если бы человек о другом, как о себе, понимал, тогда б другое дело.
– - Так вот -- ты бы меня поняла, не то бы ты и говорила.
– - А нешто я тебя не понимаю? Понимаю хорошо, поэтому так и говорю. Если ты такой, как я думаю, то ты еще мне сам после спасибо скажешь, вот попомни мое слово!
– - Поживем -- увидим!
– - сказал Гаврила и попробовал улыбнуться.
Аксинья, заметив его улыбку, улыбнулась сама и снова ласково взглянула ему в глаза. У Гаврилы стало много легче на сердце, у него уже прошло и чувство стыда и неловкость. Он почувствовал себя свободно, и в голосе его появилась небывалая твердость.