Гаврила Скворцов
Шрифт:
– - Поешь-то ты хорошо, другая так не сможет; поэтому я и крушусь по тебе. Если бы нам бог привел парочкой-то быть, я бы тогда не тот человек стал, а то пропадает моя голова без корысти, без радости.
– - Все обойдется. И мне самой нелегко было первое время. Ты хоть в своем доме, -- кругом родные, как был ты, так и остался; а я пришла к чужим людям, нужно применяться к другим обычаям. Арсений-то вон он какой: дела от него нет, а тоже с норовом; мне грустно, а он меня допекает. "Ты меня не любишь", -- говорит. Тоже слез-то пролила -- одна подушка знает. Бывало, думаешь: господи, зачем все это так делается?..
– - а ведь привыкают? Привыкла и я.
– - Да, вашей сестре худо, -- подумав, согласился Гаврила и почувствовал, что он теперь не в силах добиваться того, чего ему так хотелось добиться.
Между ними завязался разговор о том, что худо, что хорошо. У них во всем были почти одинаковые понятия, что один намекал, другая разъясняла; и так они проговорили очень долго. Стало смеркаться. В деревне показалась бегущая из стада скотина, замелькал народ. Гаврила поднялся, чтобы уходить. Ему было так легко и хорошо. Он чувствовал, что Аксинья все-таки стала к нему ближе, и сердце его наполнила давно небывалая теплота.
– - Ну, так прощай, значит, спасибо на добром слове!
– - сказал он, протягивая руку.
– - Не на чем. Опять ходи, -- улыбаясь и подавая ему руку, сказала Аксинья.
Гаврила вышел из избы.
Весь вечер Гаврила проходил спокоен. Он был всем доволен и весел, на душе у него было так легко и ясно, как никогда не бывало. "Золотой она человек, как она рассуждает -- дельно, верно". И он был рад тому, что они именно только так сошлись с Аксиньей. "Будем с ней так прятствовать, и ничего нам с ней больше не надо".
На другой день, вспомнивши, что произошло вчера, Гаврила решил, что это очень постно и что этим ему себя не уходить. Опять в нем защемило сердце, и он стал думать:
"Все это хорошо, да все не то; соловья баснями не кормят. Что она мне рассказывает? Любит -- а опуститься боится. Коли любишь, надо на все согласным быть, а это какая же любовь?"
И он забыл все вчерашние чувства, все то, что у него было на душе, когда они так дружески говорили между собой. Опять ему запало в сердце одно желание: добиться от нее полной любви. Его снова заглодала тоска, и он опять стал думать: "Не пройдет она, если он не добьется своего".
Прошло несколько дней. У Гаврилы почему-то появилась уверенность, что он своего достигнет.
"Не может она противиться", -- думалось ему, и казалось, что вот только он увидит ее, поговорит, и она отдастся. Он захотел ее опять увидеть и один раз вечером пошел ко двору Сушкиных. В избе у них был огонь. Они собирались ужинать. Гаврила притаился у угла, прислушиваясь, что они говорят, но они говорили мало; Арсений, должно быть, был очень утомлен работою, и Аксинья казалась что-то пасмурною. Он стал ждать, не выйдет ли она за чем из избы. Поужинали; Аксинья, собравши со стола, постлала постель, Арсений повалился на подушку, Аксинья проговорила:
– - Ну, я, коли, дров принесу.
У Гаврилы захватило дух, он подумал: "Увижу --
– - Ктой-то?
– - Это я, я!
– - громко шепнул Гаврила и протянул было к ней руки, но калитка опять скрипнула, захлопнулась, и Гаврила услышал, что ее запирают.
Гаврила снова подскочил к окну и увидел, что Аксинья пошла в избу, но лицо ее было еще пасмурней. Она положила дровяницу на приступку, сказала на вопрос Арсения, -- что же она не принесла дров, -- что очень темно, и, покопавшись что-то у печки, погасила лампу и легла спать.
Гаврила тяжело вздохнул и, несолоно хлебавши, отправился домой.
После этого Гаврила порывался увидеть Аксинью не один раз, и ему все не удавалось. Ему стало наконец невмоготу. В голове его раз от разу становилось дурнее. В ней такие забродили мысли, которые вызываются только отчаянием. На Гаврилу действительно порой находило какое-то отчаяние.
А время шло и шло. По деревням повестили, чтобы по дорогам ставили вешки, пока не замерзла земля. Гаврила пошел в лес рубить вешки. Идучи туда, он вдруг услыхал, как за ним кто-то бежит и кричит, чтоб его подождали. Гаврила обернулся: кричал и бежал Арсений. У Гаврилы как-то дрогнуло сердце, и ему сделалось нехорошо. Нахмурясь, он остановился и стал поджидать мужика. В его душе вдруг поднялись к нему недобрые чувства.
"Вот кто моим счастием пользуется", -- впервые почувствовал Гаврила, и сердце его закипело еще больше.
Арсений поравнялся с ним. Он был веселый. Поздоровавшись с Гаврилой, он проговорил:
– - Подожди, пойдем вместе, найдем двести и разделим, -- и выпаливши эту истрепанную прибаутку, он затянулся самодельной папироской и стал выпускать дым.
– - Пойдем, -- сквозь зубы проговорил Гаврила.
– - Вам где досталось ставить-то?
– - Левая рука поля, через огорок.
– - А нам по большой дороге. Староста говорил, что урядник непременно велел скорей ставить.
Оба помолчали. Арсений докурил папироску и отбросил ее в сторону. Он почему-то вздохнул и опять проговорил:
– - А это ты верно говоришь. Я сам тоже думаю иной раз, зачем вот, примерно, зима? Было бы у нас, как вот, говорят, в других землях, без зимы, тогда совсем другой разговор.
Гаврила улыбнулся и проговорил:
– - Ну, вот, надоумь тебя, а сам-то ты не догадаешься!
– - Не догадаюсь: не та голова у меня… А отчего ты к нам перестал ходить? Бывало, придешь и придешь, a теперь тебя словно бабка отворожила. Пришел бы когда чайку попить…
Гавриле вдруг очень понравилось это предложение.
"Вот где я с ней опять увижусь-то", -- подумал он, и у него вдруг пропало неприязненное чувство к Арсению, он сразу повеселел и проговорил:
– - Да так: не ходил и не ходил -- очень просто.
– - А я думал, на что обиделся.
– - На что ж мне на тебя обижаться?
– - А коли так, то приходи сегодня вечером. Посидим, покалякаем, а то почитаем что.
– - Приду, -- сказал Гаврила и окончательно развеселился.