Гай Мэннеринг (ил. Б.Пашкова)

Скотт Вальтер

— Как, увести караул из замка Хейзлвуд, — воскликнул неприятно удивленный баронет, — и вы будете за это отвечать! А разрешите спросить вас, кто вы такой, сэр, чтобы я мог принять ваше поручительство, официальное или неофициальное, в качестве залога, обеспечения, гарантии безопасности замка Хейзлвуд? Я думаю, сэр, и полагаю, и считаю, сэр, что, если кто-нибудь заденет, или попортит, или повредит хотя бы один из этих фамильных портретов, вам очень трудно будет возместить мне его потерю с помощью поручительства, которое вы так любезно мне предлагаете.

— Я буду крайне огорчен, если это случится, сэр Роберт, — ответил прямодушный Мак-Морлан, — но только у меня не будет повода сожалеть о том, что поступок мой послужил причиной столь невознаградимой

утраты; могу вас уверить, что никакого покушения на замок Хейзлвуд не готовится и, по имеющимся у меня сведениям, слух об этом был пущен специально для того, чтобы караул был удален из Портанферри. Будучи в этом твердо уверен, я должен своей властью шерифа и начальника местной полиции вернуть туда всех солдат, или, во всяком случае, большую их часть. Мне очень жаль, что, из-за того что случайно меня здесь не было в это время, произошла задержка и теперь мы прибудем в Портанферри только ночью.

Так как Мак-Морлан занимал в суде положение более высокое, чем баронет, и решение его было непоколебимо, Роберту Хейзлвуду оставалось только сказать:

— Превосходно, сэр, превосходно. Вот именно, сэр, заберите их всех, сэр. Я не собираюсь здесь никого оставлять. Мы сами себя защитить сумеем. Но помните только, сэр, что сейчас, сэр, вы действуете на свой страх и риск, сэр, и на свою погибель, сэр; вы ответственны, сэр, за все, что стрясется или случится с замком Хейзлвуд, сэр, или с его обитателями, и с мебелью, и с картинами, сэр.

— Я поступаю так, как мне подсказывает мой разум и те сведения, которыми я располагаю, сэр Роберт, — сказал Мак-Морлан. — Прошу это помнить и потому извинить меня. Имейте в виду, что время уже позднее, и разговаривать далее нам не придется.

Но сэр Роберт не стал слушать его извинений и тут же с большой торжественностью вооружил и расставил своих слуг. Чарлз Хейзлвуд очень хотел сопутствовать собиравшимся в Портанферри солдатам, которые тем временем сели уже на коней и построились под командой Мак-Морлана. Но он знал, что уехать в такую минуту, когда отец его считал, что и сам он и замок Хейзлвуд находятся под угрозой нападения, значило бы обидеть и огорчить старика. Поэтому молодой Хейзлвуд только глядел на все эти сборы из окна, подавив в себе негодование и сожаление, пока наконец Мак-Морлан не скомандовал: «Справа по два, равняйся на головного, рысью марш!» Тогда весь отряд двинулся вперед ровным и быстрым шагом. Вскоре всадники скрылись за деревьями, и слышен был только стук лошадиных копыт, который потом замер вдалеке.

Глава 48

Пустили в ход мы ножи и ломы, А кто и молотом грохотал, И так вот сбили засов железный Тюрьмы, где О'Кинмонт дни коротал. «Старинная баллада»

Возвратимся в Портанферри к Бертраму и к его верному другу, ни в чем не повинным обитателям здания, воздвигнутого для преступного люда. Наш фермер спал там сном праведника.

Но Бертрам проснулся после первого глубокого сна задолго до полуночи и больше уже не мог забыться. Душа его была охвачена каким-то смутным беспокойством, тело сковано тяжестью. Его лихорадило. Должно быть, причиной этого был спертый воздух в крохотной комнатке, где они спали. Помучившись некоторое время в этой немыслимой духоте, он встал и попытался открыть окно, чтобы освежить воздух. Увы! Первая же попытка напомнила ему, что он в тюрьме, что здание это строилось с расчетом на безопасность, а не на удобства и что никому не было дела до того, каким воздухом дышат томящиеся в нем люди.

После этой неудачи он постоял еще немного у неподатливого окна. Маленький Шмель, несмотря на усталость после дневного пути, вылез из постели; стоя около хозяина, он терся своей лохматой шубкой об его ноги и ласковым ворчанием выражал радость по поводу того, что

они снова вместе. И так вот, ожидая, пока его перестанет лихорадить и ему снова захочется улечься в теплую постель и забыться сном, Бертрам стоял и глядел на море.

Это был час самого сильного прилива, и волны с ревом подкатывались к зданию. Время от времени высокая волна достигала бруствера, защищавшего фундамент, и разбивалась о него с гораздо большей силой и шумом, чем те, что падали на песок.

Вдалеке, при рассеянном свете тусклой луны, которую то и дело заволакивали облака, сталкивались, громоздились друг на друга и катились вперед огромные волны океана.

«Какое дикое и мрачное зрелище, — подумал Бертрам, — совсем как приливы и отливы судьбы, которая с самого детства кидала меня по свету. Когда же настанет конец этой неприкаянной жизни и когда я обрету тихое пристанище, где спокойно, без страха и без волнений смогу заниматься мирным трудом, от которого меня столько раз отрывали? Говорят, что, доверившись воображению, человек может в ревущих волнах океана различить голоса морских нимф и тритонов. Что, если бы это удалось и мне, и сирена или Протей [316] , выпрыгнув из пучины, распутали бы этот странный клубок судьбы, до такой степени запутавший мою жизнь! Какой ты счастливый! — подумал он, взглянув на кровать, где возлежало мощное тело Динмонта. — Твои заботы ограничиваются тесным кругом здоровых и полезных занятий! Ты можешь оставить их, когда захочешь, и после своих дневных трудов спать сном праведника».

316

Протей — одно из божеств моря в греческой мифологии, умевшее принимать любой вид.

Но маленький Шмель неожиданно прервал его размышления: он начал отчаянно лаять и выть, пытаясь кинуться на окно. Лай этот достиг слуха Динмонта, но тот продолжал, однако, оставаться во власти сновидения, перенесшего его из-под этих мрачных сводов на родные зеленые поля.

— Эй, Ярроу, куси его, куси! — бормотал он, все еще воображая, очевидно, что натравливает свою овчарку на какую-нибудь чужую скотину, забравшуюся к нему на пастбище.

Шмелю сердито вторил дворовый пес, который за всю ночь не издал ни звука, если не считать, что он немного повыл, когда взошла луна. Но теперь он лаял яростно, и разъярило его, по-видимому, нечто совсем иное, а никак не голос Шмеля, который первым подал знак тревоги. Нашему арестанту едва удалось успокоить собаку; она немного притихла, хотя все еще продолжала глухо ворчать.

Наконец Бертрам, который теперь уже смотрел во все глаза, увидел на море лодку и среди шума волн мог ясно различить плеск весел и голоса людей. «Наверно, какие-нибудь запоздавшие рыбаки, — подумал он, — или, может быть, контрабандисты с острова Мэн. Какие они, однако, смелые, если так близко подходят к таможне, где расставлен караул. Да, это большая лодка, целый баркас, и в нем полно народа; должно быть, он везет таможенных». Последнее предположение казалось самым вероятным, особенно когда Бертрам увидел, что лодка причалила к небольшой пристани за таможней и все гребцы — двенадцать человек — высадились оттуда на берег, тихонько пробираясь маленькими переулочками, отделявшими таможню от тюрьмы, и скрылись из виду; только двое остались сторожить лодку.

Плеск весел, а потом приглушенный говор людей на берегу взбудоражили четвероногого сторожа во внутреннем дворе тюрьмы, и его зычное гавканье перешло теперь в такой страшный вой, что проснулся его хозяин, сам напоминавший цепного пса. Он закричал из окна:

— Что там, Терум, такое, в чем дело? Цыц, тебе говорю, цыц!

Эти слова нисколько не усмирили Терума; он лаял теперь с таким неистовством, что хозяин уже не мог услыхать те подозрительные звуки, которые и растревожили свирепого сторожа. Но у дражайшей половины этого двуногого цербера слух был острее. Она тоже выглянула в окно.