Газета День Литературы # 114 (2006 2)
Шрифт:
И я ем жареное тельце, нищую тушку воробья, но мясо воробьев бедное, жидкое, водянистое, и оно исторгается из меня на землю и не идёт в тело моё.
И тяжко, тошно телу моему, а мальчики-отроки, которые уже старше меня, едят воробьев и смеются надо мной у костра.
Скоро в Иерусалиме Праздник Кущей, и караваны богомольцев запылённых, блаженных бредут по городу нашему, обходя более краткие дороги к Иерусалиму, ибо там гнёзда летучие разбойников.
И в руках у одного из отроков священный букет-"лулав", сплетённый из пальмовых, ивовых, персиковых, лимонных веток.
И отрок ловко залезает на спящие деревья во дворе нашем и сбивает, сметает "лулавом" ночные, сонные гнёзда воробьёв, и убивает умело ночных, вялых птиц, и разбивает яйца недозрелые, и яйца текут разбитые по ветвям.
У отрока лицо хищное, упоённое убийством живых, а левый глаз у него косит, как у страстных жен.
А голос узкий, знобкий, хлёсткий, как у хищных птиц. Рот узкий. Душа узкая.
Хищные птицы жалобно кричат, как саддукеи и фарисеи.
Он кричит жалобно:
— На празднике Кущей убивают жертвенных агнцев и волов, а мы, бедняки-"евионы" святые, убиваем жертвенных воробьев.
Я убил двенадцать воробьев — каждому по воробью, жалкая жертвенная еда, но другой нет у бедных...
Иисус, нищий, воробей, сын плотника старого, ешь воробьев!..
Но язык мой, и гортань, и горло моё не приемлют такой пищи... Я стою под разбитыми гнёздами, из которых расколотые яйца текут на лицо моё.
И что слёзы мои, когда текут заветные хрупкие яйца?.. Господь мой!.. В мире нет ничего страшнее разрушенного гнезда, селенья, града, народа...
А убийца воробьев ночных смеётся, но остальные отроки молчат, но едят воробьев на огне.
А утром сизым караван богомольцев уходит в Иерусалим, и я прощаюсь бессонно с ними, и со сна плохо воспоминаю прохожие, пыльные, чужие, но ставшие за ночь родными и близкими у костра их имена: Пётр, Андрей,
Иаков, Иоанн, юные вольные рыбари от вольного моря Галилейского, Филипп и Варфоломей, Фома, Матфей, Иаков Алфеев, Леввей, Симон из Каны.
А двенадцатый, который убивал воробьев, был Иуда из многоторгового, гористого ветхого Кариота.
И Иисус уже узнал его, а он ещё был слеп и не знал о грядущих днях...
— Отец, отец мой
А я больше никогда не буду есть мясо. Зачем мясу мясо?
Разве агнцы поядают сосцы овечьи материнские кормильные вместе с молоком их и пиют кровь?
А я буду есть только любимую мою похлёбку-"либбан" из плодов и трав.
И плоды дерев и полей.
Хотя даже когда человек рвёт яблоко с дерева — он похож на мясника, багрового от крови животных, а я не хочу быть багровым.
А убийца овцы недалёк от убийцы человека.
Отец мой, лучше мак, чем мясо убитых, ибо тут ты убиваешь себя, а не других...
Отец мой, караван ушёл в Иерусалим на Праздник Кущей, а я не хочу идти с ним, а я не хочу убивать жертвенных животных. Ибо сам стану жертвой.
А я пойду к потоку Киссон и буду лепить из глины...
— Сын, я знаю, ты опять будешь лепить глиняные кресты.
Мальчик сказал:
— Я должен вылепить двенадцать воробьев...
Он пошёл к Киссону, который уже опал и не был бешено полноводным — таким, когда, как посуху, Он ходил по его высоким покорным волнам.
Иисус сел на сырой, речной песок и тинистую глину, и вылепил тонкостными перстами плотника двенадцать глиняных воробьёв.
Потом Он сложил воробьев на песок, и жгучее солнце просушило, прокалило их, и они стали лёгкими, невесомыми...
Тут пришёл Иосиф, и он дивился мастерству лепки десятилетнего Сына своего:
— Кто научил Тебя лепить птиц? Твоя любовь к птицам научила Тебя?..
Иисус сказал:
— Я хочу вернуть, воскресить убитых сегодняшней ночью в ночных гнёздах вместе с яйцами неповинными, сокровенными.
Иосиф изумился:
— Гляди, Иешуа!
Иль я с утра, в Праздник Кущей, вкусил мака и чудится мне?
Иль двенадцать воробьев налетели, и каждый взял в лапки своего глиняного собрата, и улетели все двенадцать?
Иль сами глиняные воробьи стали живыми и восстали с речного песка, оставив извилистые следы, похожие на египетские иероглифы накаменные?
Или Ты превратил глиняных в живых?