Газета День Литературы # 121 (2006 9)
Шрифт:
Не будем оспаривать некоторые категорические моменты о "полностью разорванных связях", ведь даже проигранная холодная война была связью и диалогом, в котором одна из сторон устала изобретать аргументы. Устала, или, быть может, не могла измышлять ничего кроме лжи, кроме эристики, замаскированной под диалектику. Важно именно не-мыслие, переходящее в инаконемыслие. Мамардашвили уточняет: "Существующий язык, состоящий из сцеплений десятков слов, из неподвижных блоков, подобно бичу божьему, останавливает любое движение мысли, возможной мысли. И он тоже является носителем закона инаконемыслия. Мы не мыслим не потому, что запрещено, а потому что разрушены внутренние источники мысли, источники гармонии, и тем самым разрушено поле языка. Язык таков, что он вокруг и внутри себя блокирует всякую возможность мысли" ("Необходимость
…И вот начинается послеперестроечное время, время, на которое уповал философ Мамардашвили, о котором мечтали романтические вольнодумцы, расчетливые спекулянты. Последним повезло больше, чем первым. Не мыслители и поэты ринулись прежде всего в Европу и вообще во все стороны света, а "челноки" с баулами и мешками. Но это еще не трагедия.
Русский язык, открыв себя, как хотелось бы думать, для мысли и для обмена мыслями, стал стремительно убывать. И это несмотря на то, что на смену "тоталитарному" дискурсу пришло буйное разномыслие! В европейских школах все меньше учеников, в университетах все меньше студентов приобщались к языку, сбросившему с себя узы утопии. Как будто "утопия" более ценилась. Менялось и отношение к русским в массовом сознании, где следуя за ним, а где и по праву его опережая, соревновались между собой средства массовой информации.
Я впервые попал в Западную Германию в 1986 году – под знаком "перестройки". Тогда еще можно было услышать от шофера такси в Мюнхене – "а-а, русский, значит, – шпион!" – сказано было скорее с одобрением. "Интеллектуал эпохи Горбачева" – почтительно писала обо мне газета в Мангейме. Но вот в конце 80-х Рудольф Штирн, мой издатель в Штутгарте принес мою книгу для рецензии в газету и услышал от редактора, что о Куприянове писать не будут, ибо он появился в Германии в "эпоху Горбачева", следовательно он – ... антикоммунист. Не надо объяснять какую роль играют в жизни современного западного общества бывшие активисты студенческого движения 68-го года. В это же время мне объяснил случайный немец в пивной: "У вас был сильный Советский Союз, его все боялись и потому вами все интересовались, а теперь вас уже никто не боится и потому вы уже никому не интересны". По-своему с этим перекликалось свидетельство славистки из Монреальского университета – раньше слависты были нужны для нужд разведывательной деятельности (а также "идеологические работники"), сейчас и без разведки с вами все ясно, а потому не востребованы и слависты.
Можно привести и другие свидетельства: на руинах холодной войны никто не собирался дать место новой русской "архитектуре". Стареющие слависты – опытные бойцы идеологического фронта – считали свою миссию законченной. Моровое поветрие постмодернизма и деконструктивизма выдвинулось вперед под знаменем всеобщего развоплощения и разрушения, подверглась критике вся традиционная культура вообще. Россия сунулась на Запад, но Запад уже с упоением начинал (завершал? – если вспомнить О.Шпенглера) разрушение собственной культуры. Россия здесь могла понадобиться лишь как подтверждение линии общего "грехопадения" культуры, стремления к новообнаруженной "телесности", к эстетике "зада и низа". И потекли из новой России безыдейные "идеологи" новых русских, этих Иванов-дураков, не помнящих своего когда-то не столь уж глупого родства. Покончив весьма поспешно и успешно с мифами социалистического реализма, они принимаются с усиленным энтузиазмом развенчивать уже не советскую, а русскую культуру. Именно в эту струю потекли поддерживающие культуру невеликие, но только для этого и достаточные деньги. Коммерция стала замещать культуру противу как всех теорий, так и здравого смысла. Но все это праздновалось как переход от дьявольского постмодернизма к "новой искренности", к перманентной исповеди блаженных идиотов.
Надежда философа Мераба Мамардашвили на то, что Запад примет Россию как мыслящее начало в общемировом позитивном диалоге, пока еще более чем далека от осуществления. Опять-таки остается очередной утопией. Мир хочет жить-поживать и добра наживать, мыслить он вовсе не стремится. Ведь есть какое-то подспудное недоверие у власть имущих и тем более у собственность имеющих и обретающих, что мысль как таковая вовсе не благоприятствует их приятному в этом мире
Одним из примеров немыслящего языка, отрицающего свою живую внутреннюю форму, можно назвать пресловутую "политическую корректность". К взглядам и требованиям "политкорректность" можно было бы относиться как с пониманием, так и с юмором, если бы они не получали силу диктата в западном мире, перенимая запретительные функции "чуткой цензуры", и если бы эти взгляды под знаком "толерантности" не перенимались отечественными российскими вольнодумцами, держащими чуткий нос по западному ветру.
Политическая корректность, появившись в США якобы ради смягчения нравов и предотвращения конфликтов, становится на деле анти- и контркультурой, усиливая эти конфликты. Сам язык, его история и логика противоречат "усовершенствованиям", которые опрометчиво пытаются вводить различные "меньшинства", ограждая себя от "обид", закодированных в речевой традиции, будь то английский, немецкий или датский язык. Кроме того вскрываются любопытные смещения векторов самой "политкорректности". В США – борются против "западников", т.е. европейских традиционалистов, прежде всего – против проявлений христианства (вплоть до запрещения спортсменам креститься во время состязаний). В Европе – против собственных традиционалистов, подыгрывая при этом исламу, для нее нетрадиционному. В России – против "антизападников", т.е. традиционалистов, опять-таки против собственно христианства. И как ни странно, борьба с религией идет параллельно с недоверием к научной традиции, призывая к "альтернативной" науке, то есть уравниваются догматика и ересь, наука и патология и пр. И невежество повсеместно и заразительно…
Политкорректность, восставая против "тоталитаризма" в мышлении, с успехом его замещает, устанавливая пристальный надзор "слабого" меньшинства над сильным и опасным "большинством". Причина этого нового мракобесия в понижении уровня образования ("реформирование"), когда в обществе начинает доминировать поколение, на долю которого пришелся очередной спад напряжения в образовании, прежде всего гуманитарного.
Этот спад напряжения в образовании по времени, как бы оно в обозримых масштабах не отличалось в Америке, Европе и России, имеет, видимо, общие причины. Действительно, холодная война требовала большего напряжения интеллектуальных сил, и, как ни странно, на гребне ее волн возникала и держалась определенная культура. С исчезновением противостояния интеллектуальная составляющая культуры оказалась без финансовой поддержки: зачем подкармливать солдат и офицеров интеллектуального фронта, когда война закончилась.
Закончилась интенсивная культурная жизнь, как бы ее ни полагать – игрой, самообманом, фикцией, "осуществившейся утопией". Посмотрим на эту съеживающуюся модель на примере поэзии. В Советском Союзе была мощная индустрия поэтического перевода с языков "народов СССР". Хорошо это или плохо, но это был непрерывный и достаточно внятный диалог культур. Через русский язык как язык межнационального общения в мировую культуру входили ранее неизвестные и малоизвестные культурные составляющие.
…Я не встречал писателя, которого бы угнетало знание русского языка, хотя разговоры о более свободной жизни были естественны, кроме того степень "свободы" в наших тогдашних республиках (особенно в Прибалтике) была тогда едва ли не выше, чем в Москве. Именно потому мои "сомнительные" верлибры прежде родного русского публиковались на языках Прибалтийских республик, затем в Польше и Германии (причем в ГДР, и только потом в ФРГ).
С началом "перестройки" в Москве были закрыты, прежде всего, редакции поэзии и прозы "народов СССР".