Газета День Литературы # 121 (2006 9)
Шрифт:
"Где, где, где ты, мой диджей?" – спрашивает со сцены наскоро сколоченная вокально-инструментальная группа первокурсников на празднике "День факультета". "Там, там, там, там…" – отвечает она сама себе. Текст этого симптоматического коллективчика балансирует на краю языка, на той отметке, за которой начинается просто шум, но аудитории приобщение к "самому-самому" сильно нравится. Псевдовербальность, то есть стремление заменить семантику фонетикой, выдать шум за полноценное слово, а всякое иноземное речение оборотить в радикальное "уно-моменто" – одна из своеобычных черт уикэнда в вузовском образовательном процессе эры постклассической капитализации.
Главным сырьем и главным фоном жизнедействия в обществе гуманитарного обучения, утратившего
Трудно сегодня русскому языку: его на всех участках нашего бытия теснит краснобайство по-заграничному и прочие напасти. И не только в наших СМИ, а и в нашем сознании.
"Нехай велик он и могуч, но и дремуч порядком тоже..." – под таким углом зрения осуществляется сегодня познание родного языка, выправление его природной скособоченности. Только что из-под сводов Госдумы вылетел свежий перл: "скурлядь". Адресованный одновременно и террористам и глобалистам, он звучит крайне неприлично, хотя заключает в себе смысл поразительно маленький. Сколько проживет этот термин – день, год, два? Или стараниями ученых от метаяза будет введен в арсенал русской речи? Раньше казалось: как мы думаем, так и говорим.
Теперь же пришло внезапное осознание: наоборот! Как говорим – так и начинаем думать...
Владимир Личутин БУНИН И МЫ. (Продолжение. Начало в №8 – 2006)
В РЕВОЛЮЦИЮ СЕМНАДЦАТОГО, конечно, было много дурного и просто отвратительного, когда брат на брата и зависть "душу пожраша", и жизнь человечью оценили дешевле гроша ломаного, и "Бога забыши", – но ведь не сам народ вдруг в одночасье весь искривился и заплутал меж трех сосен с наганом на поясе и с вилами в руках, но те гордецы, что пошли в пастыри, учители и вожди вакханалии, отчего-то взяли в урок исторический французский опыт беззакония и жестокости, с холодной страстию переложив его на русскую почву. "Слепой аще слепых сведет в яму", и тогда многие, потерявши голову, кинулись в погибель. Но "темную, дремучую, косную "душу простеца человека, так унижаемую Иваном Буниным, как ни старались интернационалисты, так и не смогли перелопатить, вспахать глубоко и унавозить унылостью убогого протестантизма, возвести на престол "его величество Мамону", ибо глубоко сидит и хозяинует Христос, в самом сердце русской отчины, и не ревнителям масонского братства выселить его из дома Божьей Матери Богородицы…
Помню, как в молодости мне попались "Окаянные…" Бунина, это было после хрущевской оттепели. (В природе оттайки, неожиданные потепления зимою не сулят ничего хорошего для земли, оживают всякая гиль, гада и тля.) Мои глаза, мое сознание по моей духовной неразвитости ни разу не споткнулись на крайнем презрении Бунина к своему народу, как к ничтожному скоту, "роже нынешней" (а значит и ко мне), но с чувством какого-то злорадства, сладенького любопытства и удовлетворения воспринимались ехидные строки о Блоке, Есенине, Клюеве, Шмелеве, Горьком, Маяковском, где русские писатели волею эмигранта стаскивались в мусор, падаль, ничтожество в угоду читающей публике. И как-то не приходило на ум пушкинское остережение мещанской публике (а значит и мне), охочей "до чужой спальни"; дескать, врете, – сурово отчитывал великий поэт, – что они, великие, такие же, как вы; они даже грешат по-особому, не как вы.
Но особенное мстительное чувство, похожее на потрясение, испытал я, когда дошел до описания Ленина, что "на своем кровавом
И все же это было иное чувство, совсем не похожее на то, с каким встретили Хрущевское время московские "культурники и образованцы", свившие уютные "червилища" при партийных журналах и при ЦК, – так называемая элита, – все эти "окуджавы, евтушенки, вознесенские, арбатовы" и др. Они ратовали "вернуться назад к истинному Ленину", "к социализму с человеческим лицом"; их, раньше меня читавших Бунина и прочую запрещенную литературу, гулявших по европам, как по заулкам Переделкина, нисколько не покоробил ужаснейший облик вождя, они не заступились за своего кумира, даже не попытались публично возразить писателю-эмигранту, но истово сочиняли стихиры бетонной глыбе с вечно протянутой рукой, запечатленному в камне мифическому образу, совершенно утратившему связь с живой землею. Они упорно покрывали его золотою фольгой, серебряными паволоками, накрывали голову то терновым венцом, то царскою коруною, накидывали на плечи то рыцарский плащ, то тогу пророка, и у того алтаря курили сладкий фимиам. "Уберите Ленина с денег", – завывал на стадионах Андрей Вознесенский, чтобы через несколько лет в одночасье отречься от кумира, предать его, своего учителя и кормильца, гневной анафеме, и с тем же площадным пафосом возопить, что не место мертвецу у кремлевской стены.
Ведь Бунин-то в своем неистовстве к Ленину, в крайнем отвращении к пролетарскому вождю был искренен совершенно, как глубоко оскорбленный, униженный в своих барских чувствах человек… Для "оттепельщиков" же Ленин в любых обстоятельствах был и будет всегда некой тайной "черной кассой", тем секретным "общаком", откуда можно почерпнуть прибытка и благ. Мне же тогда хотелось вернуться не к "истинному Ленину", но к истинной России, в которой место Ильича было невразумительно пока и туманно. Он был виноват в униженной жизни моих родителей, родичей, земляков, русской деревни, – и этого было достаточно для меня, чтобы смотреть на Ленина через "мелкоскоп" недоверия и злорадства, кропотливо сосчитывая все протори и убытки, совершенные этим эгоистическим человеком.
С того времени минуло, наверное, лет десять, когда в Ухте, городе политических "сосыланных", я случайно познакомился с историей болезни Ленина, с заключениями врачей, анатомов, немецкого профессора, который привез из Германии специальную машину, и мозг вождя был разрезан на тысячи долей с тем, чтобы "наука могла изучать этот феномен гениальности до тех пор, пока существует на земле человечество". У Ленина оказалась крайняя степень склероза, мозг был настолько произвесткован, закупорен солями, что в сосуды нельзя было протянуть человечьего волоса; по мнению специалистов человек в подобном положении должен бы вопить от боли бесконечно. Прочитав подборку статей, я уже не услышал в себе прежнего злорадства и некой мстительности, как после книги Бунина, но мне стало глубоко жаль человека, с которым так безжалостно распорядилась судьба во дни его воистину мировой славы, когда многие народы склонили перед ним головы, а европейские знаменитости почитали за великую честь свидеться с русским вождем.
Ленин воссел на трон особого рода, не выкованный из золота и не украшенный адамантами и сапфирами, но выставленный из людского почитания, поклонения, изумления и ужаса (так благоговеют перед идолами), когда слезы и кровь, льющиеся у подножия, уже не воспринимались, как слезы и кровь человеческого страдания, но как целительный елей и бальзам, а неисчислимое горе, принесенное России, затмевалось грядущим счастием поколений… Простонародье взирало на Ленина вроде бы с открытой душою, но с закрытым умом, чтобы не подпустить в него и капли сомнений и яда и не разрушить мечтаний. Наивные простецы-человеки, – они упорно не хотели видеть и знать, что подпирают трон Ленина служивые зла, люди мстительные, авантюрного склада, мелкие и черствые, часто небольшого ума, но крупного честолюбия, зависти и злословия.