Газета День Литературы # 132 (2007 8)
Шрифт:
И никакие санитары не запугают. Да и не будет скоро никаких санитаров. Тяжко, тяжко давит скопленное кощеями. Вот и шлют его за океан. Пусть там чахнут. Над русским златом. А нам здоровей так. Когда злата много, не на что держать детские дома, богадельни и пристанища для таких идиотов, как я. Их все скоро позакрывают. Детей раздадут кому на что. Бабок и дедок пожгут перед выселением. А идиотов и психов просто выгонят на улицы – пошли, мол, на хер, к другим идиотам, нечего выделываться, зеницы у них, вишь, отверзлись! Всё позакрывают. Национальный проект!
Про лес нельзя говорить правду. И вообще ничего. Прокуроры бдят. Скажешь слово – хватают и тащат. Сажают.
Я уже почти выходил из леса. Ели с их навьими чарами остались позади. Над головой гробовой крышей нависала листва – каждый лист был сырым, живым, плотоядным – каждый тихо шевелился, глядел сверху на меня, притаившись, следил, готовый пираньей сигануть вниз, вгрызться в затылок… Но впереди что-то брезжило. Я знал, что выйду в чужую обыденную жизнь. Обрыдлую и нелепую, как скопище немытых обобранных бомжей под ослепительной рекламой иноземного мыла. Я бы отдал её, не раздумывая, чтобы выйти в то прошлое, которое то ли было, то ли не было… Ведь это колдовской лес. Он всё может. Он понял мои заклятья. Мои заклинания. Оставалось совсем немного, полсотни шагов…
… когда я услышал за спиной лёгкий шелест крыл. И тихую поступь на перепутье, будто невесомый серафим коснулся тяжёлой мокрой травы своими небесными стопами – раз, другой, третий, спускаясь оттуда, где не каждому из нас придётся побывать и где меня уж точно не ждут. Спустился, шестикрылый, чтобы оберечь, спасти… Пахнуло над головой. Еловая лапа-чаровница. Опахало лешего … Нет, это крыла. Это ангел. Хранитель. Мой! Наконец-то!
Перстами легкими как сон моих зениц коснулся он… И внял я неба содроганье. Свет пришёл раньше. Там, впереди, ещё должна была висеть сырая живая набрякшая моей кровью листва… И горний ангелов полёт… Её не было. И не было огромного слоновьего столба с исполинской рекламой "пепси" и самых удобных в мире прокладок. И не было бесконечного потока импортных консервных банок на колёсах. Лишь проехала нелепо синяя "Победа". За ней полудеревянный "москвичонок"-бочонок… А с другой стороны "Волга" с оленем. Лес сотворил чудо. Русский Лес. Он вернул меня в мою жизнь. Ибо каждому воздаётся по вере его. И я пошёл в неё, эту настоящую жизнь, не чуя ног, не ощущая себя… я шёл к корявому дереву над рекой без имени, к "тарзанке", на которой раскачивалась она – голая, вся в синяках, с безумным карим, коровьим взглядом и готовностью быть покорной. Я шёл к Немой… Там было начало начал. Оттуда пошла есть… или как там… Восстань, пророк!
– Счастливая смерть… – патлатый старик присел над трупом, кровавой десницей вырывая изо рта золотую коронку и вглядываясь в размозжённое темя, – так умирают избранные. И бога глас к нему воззвал: фьють – и в нирвану… Эхе-хе! Смотрите: вот пример для вас…
Бомжи уныло, матерясь, рыли яму.
– Он горд был, не ужился с нами, – старик приставил коронку к своему полусгнившему зубу, цыкнул. – Глупец, хотел уверить нас, – коронка с хряском и хлюпом налезла на зуб, – что бог гласит его
– Не глумись, Упырь. Пусть и этот спит холодным сном могилы, – ответили ему скорбно.
Бомжи долго не могли отдышаться, сидели у кострища, тряслись. Двое помоложе и посильнее за ноги проволокли труп по жухлой листве, оставляя неприглядно голый и сырой след. Спихнули в чёрную мокрядь.
Там русский дух… Яма была бездонна. Тёмный дуб склонялся и шумел над ней.
Да, счастливец. Сколько их таких, счастливцев. Плодородный слой. Почва. На них Лес. На них всё. На семь аршинов вглубь. Почвенники. Корни их переплелись. Они живут медленно. И вечно. Они опорный столп неба.
Но не стоит село без праведника. А лес без лешего. И лешачихи…
Я всё видел. Каждый раз одно и то же. Я сидел возле костра, который не греет. Нет такого огня, чтобы согрел лешего. И не надо… Угль, пылающий огнём в моей отверстой груди, греет меня. Лешему в лесу всегда тепло. Это в прежней жизни как труп в пустыне я влачился… или лежал. Не помню. И не хочу помнить. В прежней жизни провозглашать я стал любви и правды чистые ученья. И не санитары! Не хазаре с печенегами! Не олигархи-сволочи! Нет! В меня все ближние мои бросали бешено каменья.. Не хочу помнить!
Я нашёл Немую. Не ту, что открыла мне тайну Леса. Другую. Совсем другую. Какая разница! Она сидела рядом – страшная, опухшая, безъязыкая. Семь лет назад она вошла в Лес. Она соскучилась без моих сказок. Она искала меня. Кричала: ау-у! И не вышла из леса. Чужие нашли её раньше. Пятеро заезжих бродяг поочередно насиловали её. А потом били. Пинали ногами. У-у, руска билядь! У-у, сука!!! Эта тибе за Коршоду Солтонову! Со временем бродяги получали регистрации, находили русских жён и жильё, уходили из леса, строили мечети, пагоды и капища. Приходили новые. Все на одно лицо. Били, мяли – у-у, сука! – и уходили. Для неё не было времени. В лесу было плохо. Голодно и больно. В лесу было хорошо – не надо делать уроки, заниматься музыкой, выслушивать бабушкины упрёки. Ей не было одиноко. Раз в неделю, а то и чаще бродяги приволакивали новых девочек: мяли и били их. Девочки были слабенькие. Они мёрли, как лесные бабочки. Летом их выбрасывали собакам. Летом и так сытно. Зимы были холодные. Нужно было много тепла. И мяса. Обгрызали и обсасывали каждую косточку. Ей не хватало и костей. Зато коры было вволю… и снега.
Я знаю. Я слышал. Семьдесят тысяч в год. Без вести. Они нас лечат. Санитары. Пропасть может совесть. Люди не пропадают. Их убивают, крадут, продают в рабство, на органы, на вывоз – в гаремы и бордели, на мясо, на фарш, на корм скоту, на парфюмерию, на лекарства, да и просто санитарам на забаву... Только плати! Шакалы охотятся. Им никто не мешает. Вся королевская рать борзых на их страже. Они плодятся. Хотят есть. В будущем году пропадёт двести тысяч… Дикое Поле. Оно пожирает Русский Лес. Выгрызает его корни, обгладывает кроны, заселяет опушки… Нашествие саранчи, крыс, гусениц и термитов. Лес стонет. Шумит кронами. Лес всех переможет.
…Потом и её забили. У-у, зажилась, сука. Лес впитал её плоть. И сердце трепетное вынул. Сделал лешачихой. Слепил её из мутной еловой смолы, хвои, белого тумана, серебряной паутины и земли, пропитанной живой русской кровью. Окропил мёртвой грозовой влагой. Живи! Её ушей коснулся он, – и их наполнил шум и звон. Зелёный шум. Она не решилась вернуться домой. Лес дал ей другую жизнь. Бедная лесная бабочка! Её собственную. А та была чужой. Она кормилась с бомжами. Таилась пугливым зверьком в кустах. Спала в землянках, не понимая и не ощущая, кто её мял и терзал.