Газета День Литературы # 151 (2009 3)
Шрифт:
Надежда Викторовна дожидалась его, как Алёнушка, потерявшая братца Иванушку. "Ты прости… мы нечаянно разговорились…" – пробормотал он. "Я понимаю…" – трагически прошептала Надежда Викторовна. "Да ничего ты не понимаешь!" "Ну да, конечно… – обиженно согласилась она. – А когда-то тебе никто не был нужен"…
– Ну, не специально же я от тебя сбежал… Так само получилось…
– Что само получается, то и должно быть…
С тех пор она принялась убеждать мужа, что ему требуется некая
И словно бы угадав его мысли, она лишь убедилась в собственной правоте. Но – и обиделась:
– В конце-концов, мне тоже хочется уважать себя… И вообще, Славочка, это тебе только кажется, что ты меня до сих пор любишь… Когда человек любит, то ему уже ничего не нужно! И даже нищета ему будет казаться счастливой!
Так что когда вдруг объявился телефонным звонком из Курска забытый было приятель-охотник и стал звать к себе на открытие сезона, Надежда Викторовна сделала всё, чтобы Шевцов уехал даже вопреки своему желанию. "А кто меня отпустит с работы?! Только на два выходных дня нет смысла ехать!" – сопротивлялся он. Она же схватила телефонную трубку, быстро набрала номер Санкина, которого знала ещё с тех пор, когда он в Пёстром зале Центрального Дома литераторов, превозмогая смущение, пытался прочесть ей какое-то свое стихотворение. "Вовочка! Это я! Ты представляешь, твоего Шевцова приглашают на охоту! Да, на чудное Липенское болото… Ну, это в Курской области… От Москвы не так уж далеко! А он боится, что ты его не отпустишь! Да, да, так и сказал мне, что ты его не отпустишь! А чтобы взять тебя с собой, это ему в голову не пришло! Да, ты прав, стал он какой-то заторможенный… Что? Поедешь?! С радостью?! Вот и передаю я трубку самому Шевцову! А то ты бы видел, какие молнии он в меня мечет!"
Молнии он, действительно, метал. Но далее сопротивляться не стал и на охоту вместе с Санкиным уехал.
Когда на четвёртый день вернулся, жена сама устроила праздничный ужин из его уток. Была необыкновенно весёлой. И только по необыкновенно осторожной тихости уже подросших сыновей он мог догадаться, что во время его отсутствия они были свидетелями, может быть, самых бессильных её рыданий о том, что в её жизни уже истаяло.
И – так жалко, так жалко ему стало эту, действительно, уже каждой ресничкой самую для него родную и, оказывается, уже вполне немолодую женщину!
Он даже вздрогнул, когда вдруг понял, что жене его, давно не безрассудной, давно присмиревшей, всё-таки хочется, чтобы её бесконечные стояния у плиты, бесконечные походы на рынок и в магазины имели тот же таинственный смысл, во имя которого она когда-то безотчётно мчалась в Рязань, кормила комаров на Липенском болоте...
Он, вот так подумав, только взглянул на неё, а она вся сразу будто зажглась.
"Да ей же, как собаке, ничего не надо говорить! – оторопел он. – Она сама всё чувствует и всё видит насквозь!"
И когда в этот вечер они остались одни, он смог не столько приласкать её, сколько пожалеть.
На следующий день на работу он ехал с одной только твёрдой мыслью: как бы ни вымораживала ему душу ненавистная эта работа, а жене какое-то тепло своё надо постоянно показывать. Потому что, оказывается, ничего другого ей уже не нужно!
Но жизнь с тех пор сама упростилась. Потому что не тепло он стал показывать ей, а новые стихи. То есть, и по дороге на работу, и по дороге с работы, и даже на работе у него в голову вдруг стали складываться сами какие-то строки. И он бубнил их жене со специально заведённого блокнотика или по памяти, а она слушала, сияла.
Однажды, возвращаясь домой, Вячеслав Вячеславович встретил во дворе старенького поэта Прохорова, жившего в их писательском кооперативе, и теперь редко где, кроме своего двора, появляющегося. Он выгуливал своего кокер-спаниеля – тоже состарившегося, превратившегося в существо, у которого огромные вислые уши, наверно, стали и главной ношей, и причиною глубочайшей кротости.
– Ну, Слав, ты как? – спросил Прохоров вместо приветствия.
– Никак, – ответил Вячеслав Вячеславович и отвернулся от кокер-спаниеля, слишком уж выжидательно глянувшего ему прямо в глаза.
– Ты вроде бы служишь где-то?
– Служу…
– Да, стихами теперь не проживёшь… А твоя Надя как поживает? В лифте встретилась, а она уже и не сияет… Превратилась, значит, в такую всю из себя солидную женщину… Да и ты давно не паренёк…
– Был у нас с Надей один переходный период… – Шевцов нашёл вдруг самое точное определение своим всё-таки переменившимся отношениям с женой и сам поразился его простоте.
– А моя старуха померла, и в ухо мне уже никто не зудит… – сказал Прохоров. И чтобы перебить горечь от сказанного, спросил: – А ты хоть стихи продолжаешь крапать?
– Вроде бы…
– И не прочтёшь?
А из Шевцова вдруг всё само полилось.
Прохоров, сурово склонив голову, слушал.
– И что?.. – спросил Шевцов, когда не остановиться в чтении было уже неловко. – Я просто давно никому ничего не читал…
– Надо нам по граммулечке выпить, – после некоторого размышления предложил старый поэт. – А то я пью теперь только со своим спаниелем.
Вячеслав Вячеславович согласился. Очень уж захотелось ему услышать какие-то слова о своих новых стихах от некогда знаменитого Прохорова.
– Знаешь, твоя первая книжка, где "маятник был похож на большую каплю, которая так и не упала на пол", – это чистый выпендрёж! – твердил Прохоров с прямотою истинного мэтра. – Я даже переживал, сможешь ли ты выкарабкаться из этого своего словоблудия! Потому что, мало ли на что может стать похожим маятник, если тебе сказать нечего!
– Да… – охотно соглашался Шевцов.
– А вот твоя "Царевна-рёвушка" – это уже был прорыв!