Газета День Литературы # 67 (2002 3)
Шрифт:
Олег встал со своего места и опустился на колени рядом с носилками. Наклонился над Марусевым.
— Слушай сюда, Кудрявцев! — услышал он хриплый шепот. — Если сломаешься, ляжешь — грош тебе цена. На всю жизнь окурком останешься. Выдержишь — будешь как отец — мужиком. Не ссы! Прорвемся…
Потом Марусев вновь впал в забытье. И Олег, сидя у круглого иллюминатора, твердил сам себе: "Я не сломаюсь! Я выдержу!", хотя совершенно не представлял, ни что его ждет, ни как он все это сможет выдержать. Уже на посадке он вдруг вспомнил изумленное, сведенное страхом смерти лицо чеченца, которого он убил. Но ни жалости, ни горечи, ни стыда в Кудрявцеве уже не было…
После отлета "вертушки" комбриг кивком подозвал улыбчивого прапорщика.
—
— Так точно!
— Выполняй…
Комбриг зашагал к штабной палатке. Он был зол и измотан.
— Макаров, Щедин — две минуты притащить ведро, ветошь, две лопаты и кирку! — засуетился за его спиной, почувствовав крутое командирское настроение, прапорщик. — Черкашин, бегом к разведчикам! Возьми у Цоя его "макар" с "глушаком". Скажешь — для меня. Он знает…
Юрий Архипов НЕ ГОДИТСЯ РУССКИЙ В ИНОРОДЦЫ (К выходу в свет романа Владимира Личутина "Миледи Ротман")
Среди нынешних наших писателей Владимир Личутин — как живой мамонт. Не пишут теперь так. Не те силёнки. Оскудела, обмелела стихия златокованой русской речи. Строгий, чеховско-бунинский лад ещё жив и крепок — у Распутина (какое чудо всё-таки — "Уроки французского"!), Носова, Лихоносова, Белова, недавно покинувшего нас Астафьева (и оставившего напоследок "Весёлого солдата" как, вероятно, лучшую "фотку" послевоенного времени). А вот буйного, размашистого цветения и красок в духе гоголевско-лесковского искуснейшего иконного лубка, увы, не осталось. Один и есть — Владимир Владимирович Личутин, шестидесятилетний чудо-крепыш.
Отточив перо на ранних, этнографически и стилистически выверенных северных повестях, зрелый Личутин давно уже чередует исторические романы-колоссы со спрессованно-сжатыми, но столь же плотно написанными романами из современной жизни. За "Скитальцами" (время действия — XVII век) последовал "Любостай" — о метаниях столичной интеллигенции 80-х годов только что минувшего века. Теперь вот за "Расколом" (та же никоновская эпоха) — "Миледи Ротман", роман, запечатлевающий последнее злосчастное десятилетие ХХ века в жизни России. Так, переключая реестр, автор дарит читателю двойное и разноокрашенное переживание. К наслаждению виртуозно стилизованным словом в его исторических эпопеях добавляется игра аллюзий и познавательный интерес. К наслаждению чуть ли не избыточной словесной изобретательностью в современных вещах примыкает радость (эстетически она всегда радость, хотя жизненно горечь, конечно, из самых горьких) узнавания проживаемых нами реалий. Узнавания самих себя — как в зеркале самом незамутнённом.
Новый роман Личутина начинается с того, как затесавшийся в Москву северянин Иван Жуков (чеховского Ваньку Жукова помните?) внимает по телеку речи новоиспечённого (в преисподней, конечно, испечённого) вождя Горбачёва, этого "самого-то заурядного человеченки с дьявольскою метою на лице", дивясь его "карамельной" улыбке, "лакированным" глазкам, да недержанию пустовато округлых, зато радужных и заманных словес. Не одного Жукова увлёк пустозвон обещаниями скорой манны небесной. Но если большинство народа возгревало душу надеждами, что всё сделается, как обещается, само собой, лишь благодаря включению волшебной триады "гласность-ускорение-перестройка", то Иван-не-дурак решает действовать сам. Верно смекнув, что новое время будет всего сподручнее для освоения традиционной еврейской коммерческой жилке, он решает и сам из русака перековаться в евреи. Невзрачную, хоть и легендарную, фамилию Жуков он меняет на звучное Ротман. Есть в его решении и дальние планы, свидетельствующие о широте "лукавого", по Пушкину, русского ума. С одной стороны, вроде как самопожертвование: Жуков-Ротман желает яко юродивый пострадать вместе с якобы гонимым в России народом. С другой стороны — привить цепкую энергию слишком уж вальяжной, с авося на небось перебивающейся русской душе. Без такой энергии, деловой хватки да сметливого расчёта в грядущей жизни, думает он, пропадёшь ни за грош. Хватит лежать на печи да на щуку надеяться, не тот нынче потребен Иван.
Он возвращается в родные края, к берегам северной серебристой реки. Разворачивает кипучую деятельность в азарте первоначального накопления, прямо ярится, как заезжий племенной бык посреди просевших от затяжной голодной тоски телушек. Ему, кстати, и местная красавица в жёны достаётся, даром что любит другого — непутёвого пьянчужку-художника Алёшку Братилова. Но выходит замуж за "победителя" — Ивана Жукова, то бишь Ротмана, и таким образом становится "миледи Ротман". Какой-то в этом "миледи" чуется отзвук шукшинского ёрнического "миль пардон, мадам". Остранённо-нездешняя
И ещё один персонаж романа на виду — "натуральный" еврей Гришка Фридман. Из обрусевших не только внешне, но давно и кровно к русской родине приросших — и даже присохших так, что не променяют её ни на какую Америку. С новым евреем Ротманом новый русский Фридман ведут в романе занятные споры о том, кто из них больше русский, а кто больше еврей. "Двести лет вместе" (как назвал Солженицын свою объёмистую книгу на эту тему) — не шутка. Так всё переплелось. Особенно при полном отсутствии какой-либо ксенофобии в нашем народе. У нас ведь к человеку относятся исключительно по душе, а о национальности вспоминают лишь чтобы объяснить какие-либо отклонения. Да и то — скорее чтобы оправдать, чем осудить, настолько силён в народе православный корень. Так что и чистокровно русского могут обозвать "жидом", а беспримесного еврея держать за своего, русопята. Ситуация, описанная Высоцким в одной его смешливой песенке про Мишку Шифмана (не отсюда ли Гришка Фридман Личутина?), который уговаривает своего русского приятеля-собутыльника подать на пару с ним документы на выезд в Израиль. Дело кончается тем, что русского-то инстанции выпускают, якобы разобравшись, кто есть кто, а еврея оставляют в России ("Мишке там сказали нет, ну, а мне — пожалуйста!").
Правда, теория, которую развивает в романе Личутина Гриша Фридман, что все русские — лисы, а евреи — зайцы, которых лисы гоняют по лесу, поддерживая их спортивную форму, но и питаясь ими, — теория странная, если не сказать, слегка фантастическая. Жизнь (статистика, во всяком случае) показывает всё же, что лисы уж скорее евреи, а за русскими естественнее оставить эмблему-звание медведей. Хотя исключений, конечно, наберётся немало.
Роман Личутина настолько сложен, "полисемантичен", как говорят филологи, то есть насыщен множеством смыслов, смысловых перспектив и поэтому вполне допустимых разных трактовок, что я бы не решился выводить его главную "идею". Один прочтёт так, другой — иначе. Для меня этот роман прежде всего о своеобразной болезненной экзальтированности русского сознания, о "безудерже" (Достоевский) мысли, о всегдашней безрассудной готовности и жизнь отдать (и не только свою) за какую-либо слепящую обещаниями идею, если только уверовал в неё до конца. А верить наполовину настоящий русский и не умеет. И добро бы верил в своё, дедами завещанное, столетиями русской жизни выношенное, светящее из глубин прошлого знаками несказанной красоты — от Покрова на Нерли до Преображения в Кижах. А то ведь нет, так и норовит "какому хочешь чародею отдать разбойную красу" (Блок). Ну как можно было очароваться этим убогим Марксом, средней руки экономистом по западным меркам, — до такой степени, чтобы наброситься на собственные святыни и крушить тысячелетние церкви? Ну как можно было поддаться соблазну "монетаризма" всех этих "чикагских мальчиков", леший бы их побрал, "реформаторов", и, сложив все деньги страны в карман гусинским с березовскими, ожидать экономического взлёта и прочих благих перемен? Где ещё в мире найдёшь такой народ и такую страну, где такое возможно? А ведь как-то держимся, стоим и время от времени вновь вырываемся вперёд, "обгоняя другие народы и государства" (Гоголь). Не иначе как чудо — объяснимое только Покровом Богородицы.
Алексей Братилов олицетворяет в романе такую — несколько умилённую, растительно-созерцательную, но и по-своему упорно-цепкую, как северные ёлочки да берёзки, Россию. Он и выживает в конце, и увозит на салазках полузамёрзшую красотулю "миледи", родившую ему, а не законному мужу-бугаю Ротману, сына. И он не пропадёт со своей исконно русской философией "много ль нам надо?". А сверхэнергичный фантазёр Жуков-Ротман нелепо погибает, затянутый в болотный омут.
В чём-то образ Алёши "списан" автором со своего родного брата, замечательного художника и сокровенного, по-русски тишайшего и милейшего человека Василия Личутина. Как и вообще — родные мезенские края писателя угадываются в романе на каждом шагу.
Это та часть России, что отвечает за её душу, и, кормясь чем Бог приведёт, кормит-окормляет всех. Но именно — часть. Была бы вся Россия только такой, никогда не обогнать бы нам другие народы и государства. Да и не распластаться так вширь на два континента, обеспечив резерв будущим поколениям, какого нигде нет в мире. И без всякой чужеродной прививки находились в России, слава Богу, всегда свои "пассионарии" (Л.Гумилёв): и великие благоверные наши князья, и первопроходцы, как Дежнёв, и полководцы, как Суворов и Жуков, и учёные, как Менделеев и Павлов, и даже организаторы умных свершений, как Вернадский и Королёв. А что такое собранный в кулак русский гений, может быть, всех убедительней и ярче показал шахматист Алёхин. Признавая своего соперника Капабланку величайшим игроком за всю историю шахмат, он всему миру показал, на какие сказочные чудеса способен русский ум, помноженный на русский азарт и русскую волю, — если не дать им раствориться в пустяках и винном дурмане.