Газета День Литературы # 91 (2004 3)
Шрифт:
...Жили они тогда в Питере, возле Александро-Невской Лавры, на самом берегу Невы, в деревянном двухэтажном домике, отапливавшемся железной печкой-"буржуйкой". Муж бабушки недавно вернулся с войны. Он побывал в плену, потом воевал в партизанах Тито, и что-то не в порядке было у него с "органами". Позднее, при Хрущеве, оказалось, что ему уже давно полагался орден Солдатской Славы, и распоряжения давно были, но вот почему-то... понятно почему... Хотя несколько медалей (за взятие европейских городов — Берлина, Будапешта и чего-то ещё) — у него и тогда были, тут органы что-то недосмотрели. Но его все равно постоянно вызывали в НКВД.
И вот появился в квартире сосед-грузин. Пошли вечерние шумные застолья, (где он работал — непонятно), а у бабушки уже были маленькие дети, жили они тут же, в той же комнате... В общем, совместная жизнь с этим грузином в одной квартире превратилась в ад. На другой стороне Невы, на Охте, была финская деревня. Зимой финские хозяйки переходили по льду и продавали на Невском молоко (это, вроде, у Ахматовой даже есть — "с кувшином охтенка спешит"). "Охтенка", т. е. деревенская финка, а спешит она по льду Невы — на левый берег, на "Старо-Невский" проспект, продать свое молоко голодным питерцам. В основном коз они держали, на коров у многих тогда ещё денег не было.
Но вот однажды наш пьяный грузин вечером заваливается в квартиру, ведя за рога козу средней величины. Бабушка — не дипломат была: "Ты что это,— говорит, — у финки козу украл, и к нам притащил? Чтобы нас всех арестовали — за воровство?" — "Это не коза, это моя собачка! Имею право — в месте общего пользования, в коридоре,— собачку завести!" — "А где ж она у нас жить будет?" — "А вот тут, перед твоей комнатой и будет, я ей тут коврик постелю!" — "Убери сейчас же!" — "Ах так? Ты кто такая? Ты на учете в НКВД, у тебя отец расстрелян в 37-ом, а я — Грузин, соотечественник нашего Великого Вождя! Да я вот сейчас твою комнату подожгу и выкину вас всех на снег, если ещё будешь спорить!" — и уже горящую спичку к коврику подносит. Ну, пьяный — понятно. Опять же, "неукротимая гордость Кавказа" (которую так любят сейчас либералы обнаруживать в чеченских баранокрадах; этих воров они и ворами-то назвать не дадут, все воспевают их древние благородные обычаи).
Бабушка — к мужу, а муж — тихо так говорит ей: "Слушай, дура, прекрати сейчас же! Я сплю и ничего не слышу. Они сейчас хозяева, — а мы, русские, кто в плену побывал, — сейчас в Ленинграде под подозрением. Нас в любой момент могут выслать за 101-й километр. Иди домой, пусть делает что хочет". — "А если действительно сожжет?" — "Тогда уйдем. Снимем угол. Главное — молчи, и чтоб милиция не знала, ибо — что бы он ни сделал — ему ничего не будет, а нам в любом случае будет плохо. Милиция скажет, что мы спровоцировали поджог".
Грузин же смекнул в чем дело, хоть и пьян, — начал в дверь дубасить и мужа вызывать — ну ты, вояка раненый! (бабушкин муж был контужен, кажется, под Будапештом) — что струсил-то, выходи, поговорим, как мужчина с мужчиной — правда ведь, вас сжечь надо? Муж бабушки накрылся с головой подушкой и затих. Постепенно грузинский хмель взял свое.
А коза наутро сбежала (наверное, к своей финке — по льду, через речку). Финка была рада и спела свою песенку "туле-туле, пойка туле".
Петербург, pravaya.ru
ДУРАК
Ночь, дорога, облака.
Канава грязная.
Уронили дурака,
Кто не знаю я.
Разошлись в апреле швы.
Нитка грубая.
Смотрит морда, с головы
Вся безгубая.
Я творенье неизвестного мастера,
Нарисованы глаза мои фломастером.
Руки-ноги гвоздиком приколочены,
Валяется дурак в кустах у обочины.
Лежу песню пою.
Зарос бурьянами,
Мохом, плесенью,
Травами вялыми.
Так лежу в канаве зябну и валяюсь я,
А вокруг меня октябрь разгорается.
Вода леденцами зелеными, синими.
Деревья лимонами, апельсинами.
Земля шоколадными кремами нежными.
Небо сливками белоснежными.
Плавники бы мне да жабры,
Я бы сразу в пруд.
Всех бы раков распугал
На сотни верст вокруг.
Мне на пятки бы пружины,
Зычный голос мне,
Я бы прыгал да кружил
С диким гуканьем.
Мне б пожарников пугать
Всяких пьяных.
Подосиновики рвать
На полянах.
Трогать хвостики
Поросятам розовым,
Полоскать носки
В соке березовом.
Размахнуться, да вина полный живот налить,
Не во львиную мощь, так в обезьянью прыть.
Только я непьющий.
Я совсем не пью.
Чую, обвивает плющ
Жопу голую.
Так лежу и пою злую песню свою.
Иссушает люфт душу медлительностью.
Тараканы по руке, словно током трясет,
И размокшими бычками провоняло все.
Свечерело. Полутрезвый, полусытый я.
Раздаются в коридоре шаги сердитые.