Газета Завтра 337 (20 2000)
Шрифт:
— О самой войне я написал несколько книг, и мог бы отослать тебя как старого моего читателя и товарища, с которым проработал в журнале "Москва" двадцать лет, к ним, особенно к последнему роману "Мой Сталинград". Что же касается Победы... А ведь, по существу, нашу Победу украли у нас наши недруги. И это настоящее преступление не только перед нами, участниками и творцами этой Победы, перед детьми нашими, но гораздо страшнее то, что обкрадены потомки. Представьте себе, если бы наши предки не сохранили для нас победу на Чудском озере войска Александра Невского? Или не сохранили бы победу на Куликовом поле войска Дмитрия Донского? Или отняли бы у нас гордость за сражение на Бородинском поле? Какими бы мы стали бедными, и как мало бы мы знали о себе!
Победа в Великой
— Еще древние мудрецы говорили о том, что история не такова, какой она была, а такова, как ее описали. Немудрено, что на Западе уже переписана история Второй мировой войны в угоду кривде, и так беззастенчиво, что даже английская "Санди телеграф" от 7 мая 1995 г., не отличавшаяся любовью к нашей стране, вынуждена была заступиться за Маршала Жукова, о котором, по слову читателя, он "нигде не встречал упоминаний" в статьях, посвященных годовщине Победы. Представляю, какие статьи появятся в связи с новой годовщиной. Страны Европы и США вообще не отличаются глубокой исторической памятью, а чувство благодарности и объективность, видимо, атрофировались почти у всех. Что ж, необходимо принять это как данность и реагировать соответствующим образом. Горько ли Вам, ветеранам, видеть все это?
— Горько! А ведь нас становится все меньше и меньше. Когда я выступаю перед аудиторией с рассказом о войне, я все чаще думаю о нем, о том, кто будет последним ветераном Войны. Он, конечно, не догадывается об этом. И как же ему будет одиноко!
— А что чувствуете Вы, лейтенанты той войны: Алексеев, Бакланов, Бондарев, Носов.., когда правда Ваших книг не доходит до широкого читателя?
— Нас, стариков, обезоружили и, в частности писателей. Не только лишили книжного влияния, но даже обеззвучили. Особенно писателей патриотического направления. Разве что-нибудь слышно о прекрасном русском писателе Евгении Носове, живущем в Курске? Или об интереснейшем прозаике Владимире Корнилове, живущем в Костроме? Вы за последние десять лет видели их на экране?
— Я и Вас не вижу на экране долгое время. Правда, недавно прошел Ваш фильм по российскому каналу...
— Им надо же показывать что-то по телевидению. Но и то, заметьте, показали "Журавушку" как бы украдкой, для России, но без Москвы и Московской области. Как это Алексеева допустить на Москву и на Московскую область! Также украдкой показывают и "Вишневый омут", без согласования со мной, автором. О гонораре я уже не говорю.
— И тем не менее, в патриотической — увы, малотиражной — прессе прошла публикация глав Вашего нового романа "Мой Сталинград", а в "Роман-газете" — полностью. О романе уже говорят как о значительном литературном событии. Я знаю, что Вы писали его долго, трудно. Это слишком болевое, чтобы легко писать. Тем более, что о Сталинграде написано несколько произведений. Вы могли бы охарактеризовать отличительную особенность вашей эпопеи по сравнению с другими книгами на эту тему?
— Очень даже охотно отвечу на этот вопрос. Да, были произведения на эту тему, интересные: "В окопах Сталинграда" В. Некрасова, "Горячий снег" Ю. Бондарева... Особенности же моего романа, во-первых, в том, что это — мой Сталинград, а во-вторых, в том, что в нем нет ни одного придуманного героя — все конкретные лица. Документальность романа — вот яркая отличительная черта его.
— Но эта особинка для Вас уже стала характерным приемом, который Вы использовали, начиная с повести "Хлеб — имя существительное", потом в любимой Шолоховым и Закруткиным "Карюхе", и, завершая романом "Драчуны", в котором Вы даже клички собак сохранили. Не случайно талантливый критик Михаил Лобанов, в ставшей взрывной для эпохи застоя статье "Освобождение", метко охарактеризовал Вас как писателя "именно увиденной, пережитой действительности" и добавлял, что именно это "и придает убедительность его картинам". Вы не опасались, что документальность вызовет резкое неприятие
— Да, об этом меня предупреждал Юрий Бондарев, когда узнал о моем замысле: "Ты хлебнешь горюшка со своими невыдуманными героями. Обязательно отыщутся, которые будут не согласны с описываемым тобой. И не так это было. И не так говорил такой-то..." Конечно, я заколебался. Мне было бы проще оперировать придуманными именами, опираясь на конкретные события. Свободнее было бы. Может быть, даже художественнее получилось бы. И вот в минуты сомнений меня уколола в сердце такая мысль: те люди, о которых я пишу, ведь они были действительными людьми, это их обжигало в военном пекле сначала между Доном и Волгой, а потом в Сталинграде; это их, конкретных и родных, крестили в кровавой купели непридуманных. Справедливо ли, что о них не узнают! Если Бог продлил мои дни, сделал меня литератором, то для чего-то существенного. Я должен рассказать правду. Ведь я видел, кто был ранен, а кто погиб из моих товарищей, как погиб, где похоронен. Я помню эти вырытые ямки в степи, эти воронки от бомб, в которых мы хоронили своих фронтовых друзей. Кто, кроме меня, может рассказать об этом?
— Но ведь настоящая правда может быть суровой для детей и внуков конкретных людей?
— Этой правды незачем стыдиться потомкам моих товарищей. Только в одном случае я изменил фамилию: командира минометной роты, в которой я был политруком. Он сбежал в горячую пору сражений в медсанбат, а потом ухитрился попасть — минометчик — в интендантскую академию в Ташкенте. И не потому, что я пожалел его.
— Из этических соображений?
— Я изменил фамилию потому, что он был жив. Даже прислал мне из Одессы письмо. Он представлял себя везде как участника Сталинградской битвы. Дети его гордились своим отцом. Как же я могу лишить их такого счастья? Я пощадил их.
— И были отклики на роман?
— Как только вышла первая часть, я получил письмо... теперь уже из-за границы от одной женщины: "Дорогой Михаил Николаевич! У меня на фронт ушли трое братьев, и все они погибли. Куда бы мы ни писали, никакого ответа. Мама уже умерла — она долго ждала сыновей. Не было бы таких политруков, как Вы, я бы не узнала о своих братьях-героях". А еще одна женщина узнала о судьбе своего отца. Мы с этим Иваном дружили. Он погиб на моих глазах. Я догадался упасть, а он — не стал. Пулеметная очередь из самолета прочертила огненную строку по его телу. Он мне показывал фотографию жены и двухлетней дочки. Это был 42-й год...
— Я понимаю этот роман Ваш как нравственный долг перед теми, кто не дожил до Победы. Но, судя по тому, что на Вашем столе лежит общая тетрадь, Вы уже пишете что-то новое.
— Это роман, над которым я сейчас работаю.
— И можете обозначить тему?
— Могу. Многое изменилось не только в нашей стране за прошедшее десятилетие, но и за границей. Раньше мы были для них освободителями, а теперь стали оккупантами. Так и называется мой будущий роман "Оккупанты". Правда, я подзаголовком сузил регион действия, обозначив тему как "Венская рапсодия. Оккупанты в Австрии". Работа уже началась. В романе будет много и смешного, и драматического, в частности, о трагедии любви русского и немки. Впервые я расскажу о том, как меня чуть не арестовали...
— И это будет тоже документальное произведение?
— Да, видишь план его! (раскрывает тетрадь. — А.П. ) И здесь не будет ни одного вымышленного имени. Наумов будет называться Наумовым. А началом у меня будет фрагмент эпилога из "Моего Сталинграда" — он будет очень кстати этаким мостиком из одного романа в другой.
— В итоге у Вас получается цикл романов о войне?
— Да, целый цикл. Но это будет уже последней книгой — итог войны. Я надеюсь ее написать, тем более что журнал "Москва" уже объявил о ее публикации.