Газета Завтра 443 (21 2002)

Завтра Газета Газета

Первое, что бросилось в глаза, — это то, что "либеральные" участники дебатов оказались меньше числом, чем "патриоты". Не думаю, впрочем, что это был осознанный бойкот — не только потому, что Аннинский, скажем, стоит десяти Курицыных, но и оттого, что статью Бондаренко вообще напечатали в "ЛГ". Полагаю, у отсутствующих имелись уважительные причины, хотя "славянофилы", по всем канонам хоккейного розыгрыша, "большинство" реализовали. Второе — насколько по-разному все говорили. Многочисленные ораторы плутали в темах, будто в метель, возвращаясь к газете "День литературы", как к большаку, отмеченному вехами, делали по нему несколько шагов и опять сходили с него и петляли, и ухали в овраги эмоций,

и вставали, и говорили — о своем, о наболевшем.

Вот Аннинский. Если можно представить себе арабскую вязь — без смысла, с одним лишь изяществом и гипнотическим эффектом — в звуковом эквиваленте, то это будет его речь. В моем сознании не задержалось ничего из того, что он говорил — кроме того, что говорил он великолепно. Другое дело Вознесенский (без сомнения, тоже поэт) — это была такая редкостная, талантливая стилизация под Новодворскую, вплоть до ее царевно-лягушачьего причмокивания, что, наверное, сама Валерия Ильинична поаплодировала бы таланту из "Ex Libris'a". Хотя сути я тоже не понял. Зато кое-как, из выступлений последующих гостей вечера, менее ярких в том, что касается актерского или риторического дарований, но более точных, узнал, что "День литературы" — это газета, учрежденная В.Г. Бондаренко чуть ли не на свои средства, газета, буквально выкормленная редакцией прохановского "Завтра", газета, которая видится ее создателям и прежде всего самому Бондаренко, как некое в хорошем смысле "поле боя", как пространство, отдаваемое для дискуссий писателям, поэтам и критикам различных направлений. Бродский и Кузнецов. Пелевин и Маканин. Личутин и, прости Господи, Сорокин.

Ах, я совсем позабыл о Валерке. "Ну, как тебе "Звездные войны"? — спрашиваю его, — звезд достаточно?" Он смеется, а потом серьезнеет — прислушивается к очередному оратору.

Я тоже весь внимание. Владимир Григорьевич, как гостеприимный хозяин, добавляет к каждому выступлению смягчающую или обостряющую — по вкусу — ремарку. Зал (пожалуй, действительно, следовало арендовать не Малый, а Большой) напоминает море, на котором штиль и шторм сменяют друг друга с быстротой, недостижимой в реальности. Я представляю себе мрачных рыцарей в "кухоньках Европы". Представляю, как идут 120 тысяч монголов — жуткое зрелище! Представляю изящный женский ротик, впивающийся в гамбургер... Это — Личутин. Позже я прочитаю "Миледи Ротман", и роман произведет на меня почти то же впечатление, что и сорокинское "Голубое сало" (абсолютные полюса, как собирается их соединить Бондаренко, ума не приложу) — но это будет позже, а сейчас я с интересом впиваю эту искренность, эту страсть... Убедился я и в том, что Проханов в своих, не по бумажке, выступлениях, столь же энергичен и ярок, как и в передовицах и в огненном "Гексогене". И тут у меня возникает вопрос: не ненавистью ли продиктованы эти речи? И если да, то ненавистью к чему? К власти? К выходцам из Земли обетованной? К тем, кому удалось "устроиться"?

Я оборачиваюсь к Валере. "Смотри, какие они разные. Взвешенные, академичные, ироничные "западники". И эмоциональные, точно разозленные чем-то, пассионарные "славянофилы". Со времен Достоевского ничего не изменилось!"

Говорит Куняев. И только подтверждает мою мысль. Акцентированные, хлесткие, как удары бича, вводящие в дрожь — возмущения или восторга — фразы. Словно глыбы, они обрушиваются в зал. "Нет ни "либеральной", ни "патриотической" литературы. Есть писатели и поэты жизни, а есть писатели и поэты смерти и распада!"

Валера шепчет мне на ухо: "Как Маяковский..."

"Ты знаешь,— говорит он полчаса спустя, когда мы идем по Садовому, обтекаемые с одной стороны потоком машин, с другой — каменными стенами особняков. — Ты знаешь, это поразительно. Оказывается, жизнь кипит и вне нас. Мы учимся в бизнес-школах, делаем карьеру, встречаемся и расстаемся с девушками,

уезжаем за границу, в конце концов, — а литература как была, так и есть! Или... как ты это называешь? "Литературный процесс"? Слушай, а когда будет следующая тусовка?"

Я не обладаю исчерпывающим репертуаром московских окололитературных представлений. Не могу даже внятно объяснить другу, что такое "литературный процесс". Знаю одно: литература жива, никаких "сумерек" нет, дебаты в "ЛГ" — игра, имеющая целью задеть за живое писателей и критиков, воздействовать креативно на их самолюбие. Пока в таких вот встречах, в таких дискуссиях, как на вечере, посвященном "Дню литературы", сталкиваются мнения и кипят страсти — наша, российская литература будет жить и здравствовать, и занимать подобающее ей высокое место в иерархии общественных ценностей.

Мне хотелось бы отметить в заключение: все написанное выше — моя личная позиция. Я не верю в "объективность", кому бы она ни принадлежала — писателям, общественным деятелям или, тем более, критикам. Последние мимикрируют, чтобы оценки, провозглашаемые ими со страниц газет, выглядели непредвзято, однако впечатление от книги, картины, спектакля — это мое твердое убеждение — всегда глубоко лично. Рассказывая о своих ощущениях от нашего с Валерой литературного дня, от знакомства с "Днем литературы", я старался быть искренен.

P.S. На почте служащая долго ворошила каталоги, поправляла очки, сверяла цифры. "А "День литературы" вы где нашли?" — спросила она меня. "В ЦДЛ, — улыбнулся я. — Вчера". И — указал ей индекс.

ЕE УРОК

Евгений Нефёдов

20 мая 2002 0

21(444)

Date: 21-05-2002

ЕE УРОК

Середина уже неблизких шестидесятых, ранняя, ясная осень. Мне минуло двадцать лет, я весь окружен друзьями и музами, пишу лирические стихи, трепетно собираю рукопись первой книжки. В издательстве принимают для рассмотрения эту пачку листков, отпечатанных мной на разбитой отцовской "Оптиме", и оставляют юного автора в неведомом, сладостном ожидании…

...На первой странице текста, вложенного в какую-то папку вместе с моей рукописью, слегка пообтертой и густо исписанной карандашными пометками на полях, лаконично и строго значилось: "Татьяна Глушкова. Рецензия на рукопись Евгения Нефедова".

Господи, если бы мне тогда знать, что она и старше меня-то лишь лет на семь, что выросла тоже на Украине, что через четверть века мы встретимся с ней в Москве и будем друзьями, а когда на изломе столетий ее внезапно не станет, я заплачу о ней, как о доброй сестре… Но это случится когда-то потом, а пока я держал в руках практически необжалуемое решение о моей судьбе. Это был открытый, прямой и честный урок без скидок на ученичество.

...Через много-много лет Татьяна Михайловна Глушкова будет входить ко мне со стихами в редакцию "Дня" на Цветном или "Завтра" на Комсомольском — и мы не раз еще вспомним то наше давнее, удивительное заочное знакомство. К тому времени и позднее я прочту ее книги дивных стихов и глубоких статей, узнаю о ее непростой судьбе — человеческой и писательской, о ее роковой болезни и крепкой воле, о ее преданности слову и нетерпимости к фальши в поэзии, в чувствах, в жизни, стану свидетелем и арбитром ее острейшей полемики с собратьями по перу на страницах русских газет и журналов. Впрочем, и сам буду спорить с ней то о творчестве, то о политике, то о наших общих друзьях, получу от нее в подарок прекрасное стихотворение с посвящением и с эпиграфом из моих — еще тех времен!.. — не забытых ею далеких строк, а весною первого года нового века и сам напишу ей стихи, которые она уже никогда не прочтет на этой земле.