Газета Завтра 498 (23 2003)

Завтра Газета Газета

— А это на хер вам шмоток поросячьего сала!.. При спуске на воду перекосит корабль!.. Перед батюшкой-царем отвечать!.. — эти слова произнес старый шкипер из Роттердама, принимавший готовый фрегат.

Поморы призадумались. Потерли шеи, поскребли затылки. Отвязали "Счастливчика" и кинули на песок. Голландский шкипер подобрал его, оттащил подальше от голодных, рыскающих по берегу собак и родным голосом Березовского, не ставшего снимать напудренный пышный парик, произнес:

— Простите им рыбий жир... Конечно, не шоколад, зато хорошо от рахита... — И удалился туда, где уже скрипела и дымила сходящая на воду блистательная, сорокапушечная громада.

Недолго "Счастливчик" пролежал на песке без дела. Его окружила шумная толпа разодетых прекрасных женщин. Широкие кринолины, узкие костяные корсеты, пышные, стиснутые вырезами груди, завитые локоны, венские кружева, английский атлас, французский бархат, драгоценные украшения, вкуснейшие благовония, которыми они то и дело брызгали себя из маленьких стеклянных флакончиков.

— Ах, какая забавная механическая кукла!.. Видимо, изделие искусного мастера Краузе, что недавно утонул в Фонтанке…

— Изрядно смердит...

— Ах, это ничего... Мы его живо отмоем... Покуда наши мужья жрут водку и курят табак с этим несносным Лефортом, кукла механика Краузе будет нам невольной отрадой...

С этими словами прекрасные дамы повлекли "Счастливчика" в баню. Они сбросили с себя шелка и атлас, стянули пикантные кружавчики и полупрозрачные нижние юбки. И "Счастливчик" оказался среди пышной сдобы, плещущей белизны, мягких, колеблемых грудей, подрумяненных ягодиц, страстно вздыхавших животов, упавших на полные плечи распущенных волос, обилия темных и золотистых зверьков, свернувшихся у входа в невидимые норки. Проказницы и кокетки повлекли "Счастливчика" в парную. Кинули на влажные теплые доски. Стали окатывать ковшами кипятка, повизгивая и отскакивая от огненных брызг. Плескали на раскаленные камни ковшики влаги и совали "Счастливчика" в шипящий взрыв пара. Зажимали между розовых колен и терли, что есть силы, мочалкой. Охаживали березовыми вениками, поворачивая с живота на спину, водя от пяток до макушки обжигающим шелестящим ворохом. Делали массаж. Одни нежно пощипывали. Другие, наклонясь, вели вдоль спины повисшими, литыми грудями. Третьи начинали щекотать, доводя до коликов. А одна баловница-фрейлина разлеглась, разметалась на дубовой полке, посадила "Счастливчика" себе на живот и стала его подбрасывать, так что несчастный издал металлический хруст, будто и впрямь был сконструирован немецким механиком, и теперь в нем лопнула какая-то хрупкая пружинка.

— Бабы, он чист, как сапфир, и пахнет можжевельником. Давайте его по очереди оприходовать. Первая, как водится, графиня Толстая... Вторая — княгиня Меньшикова... А уж я, Апраксина, в третий черед...

Они стали серьезными, насупились. Выстроились в длинную очередь и были недалеки от исполнения своих намерений. Но банная дверь растворилась, и в облаке пара возник гофмейстер двора Его Императорского Величества:

— Что надумали, суки!.. А вот я вас сейчас всех в смолу да в перья!.. Давно в Петербурге не видывали этаких кур!..

Женщины с визгом повыбегали из парной. Торопливо облачались в придворные наряды. Втыкали в волосы костяные гребни. Хватали вееры и, обмахиваясь, чинно шли по набережной, делая вид, что обсуждают придворные новости.

Гофмейстер, оказавшийся Березовским, кинул "Счастливчику" белые порты и рубаху, липовые крестьянские лапоточки:

— Конечно, не от Версаче, но в вашем положении выбирать не приходится...

В таком облачении он и попал в "гнездо птенцов петровых", крепко накуренных и наспиртованных, находившихся на грани буйной ссоры. Здесь были все, — и Шереметьев благородный, и Брюс, и

Боур, и Репнин, и счастья баловень безродный, полудержавный властелин. И, конечно же, Шафиров и Толстой, и Небольсин, и арап Петра Первого чернолицый Ганнибал. Ссорились и бранились, разделившись на питерских "чекистов" и московских "волошинцев". Решали, следует ли применять к мятежным стрельцам смертную казнь, или воздержаться от оной перед вступлением в Совет Европы.

— Вот он, стрелец поганый! — указал на "Счастливчика" Шереметьев благородный. — Казнить его!.. Сам ему на плахе башку отрублю, как кочету!..

— Может, лучше повесить? — засомневался полудержавный властелин. — Больно хорошо висят стрельцы. Солнышко их иссушит, и они, как флаги, трепещут...

— Я бы его по горло в землю зарыл и рядом кружку воды поставил... Знал бы, шельма, как бунтовать, — заметил Репнин, большой любитель земляных работ.

Все это были "чекисты". "Волошинцы", выходцы из Европы, судили иначе:

— Дать ему сто плетей, — высказался Брюс. — Мы ему дадим плетей, а Европа нам даст технологии. Мы в них крайне нуждаемся.

— Не стал бы его казнить. Яйца отрезать, и все. Попробуй-ка, побунтуй без яиц, — сказал Ганнибал.

— Казна пуста, господа. За десять гульденов продадим его в Амстердамский зоопарк, где давно ждут зверя русских лесов... — произнес Шафиров.

Все заорали, повскакали с мест. Небольсин выстрелил в потолок из пистолета. Толстой пошел на "Счастливчика" с топором. Неведомо, как бы все разрешилось, если бы не появился прихрамывающий от подагры Лефорт. Парик его был сбит. Морщинистое лицо покрывала желтизна. Из трубки сыпался огонь.

— Забираю его в Лефортовскую тюрьму. Он на Царя недоброе умыслил, — с этими словами Лефорт схватил "Счастливчика" за шиворот и выволок наружу.

— Ох, устал я вам помогать, — произнес Березовский, выплевывая изо рта мерзкую обкусанную трубку. — Ведь вам не расквитаться...

— Вернись в Россию!.. — возопил "Счастливчик", — Христом Богом молю... Без тебя пропадаю...

— Увы, не имею гарантий. Не хочу идти тернистым путем Гусинского, — и скрылся, как призрак белой ночи.

Грохот бронзовых коней, лай каменных собак, клекот грифонов, к которым присоединились все крылатые Ники и дующие в трубы богини, гуляли за близкими фасадами дворцов, словно гроза. Сквозь перекаты грома мелко и пугающе била дробь пулемета. Спасаясь от преследователей, "Счастливчик" вбежал в Летний сад, где повсюду с презрением взирали на него мраморные изваяния. Кинулся в Голландский домик. Дверь, по счастью, оказалась незапертой. В прихожей стояла подержанная обувь царя. Огромные, потрескавшиеся ботфорты, в которых царь исходил все невские причалы. Громадные туфли с медными пряжками и стоптанными каблуками, в которых тот работал на английской верфи. Большие разношенные боты, предохранявшие усталые ноги царя от северной слякоти. "Счастливчик" заметался в прихожей, слыша близкий бронзовый храп. Кинулся в бот и забился в глубине, моля об избавлении.

И тут началось наводнение. Нева вышла из берегов. Нахлынула в Летний сад. Поток ворвался в Голландский домик и смыл всю обувь. "Счастливчик", засевший в боте, закачался среди мутных невских вод. "Ботик Петра… — повторял он отрешенно, — дедушка русского флота..."

Нева носила его среди свинцовых вод, и, ужасаясь, вцепившись в край бота, он, тем не менее, отмечал замечательную плавучесть царской обуви, обещая Богу, если тот его спасет, поставить памятник "Ботику Петра".