Газета Завтра 937 (44 2011)
Шрифт:
Что, и тот, и другой пациенты помре? Царствие им небесное, на всё воля божья. А противник кровопролития Пётр Арсентьевич, хирург, испробовал все способы помощи. Он — активист движения "хирурги против хирургического вмешательства".
С преступностью юристы борются либерализацией законодательства. С коррупцией и расхищением госсобственности — отменой конфискации имущества. Со спадом промышленного производства — закрытием заводов, введением новых налогов на отечественный бизнес и снятием барьеров для ввозимой продукции.
Если вазелин не помогает, точно ли, что болезнь неизлечима? Может, надо действовать другими, на худой конец, старыми дедовскими способами?
– -
ЛУЧИ БЫТИЯ
Я был поражён тем, насколько уход Евгения Всеволодовича Головина произвёл на меня сильнейшее впечатление. Давно было известно, что он болеет. Уходил он постепенно. Головин сам говорил, что, частично, он уже "там". Он завис между двумя мирами, без особого энтузиазма относясь к обоим. При этом, когда Головин ушёл, он каким-то образом подчеркнул самого себя. Этот год без Евгения Всеволодовича для меня был годом с Головиным в большей степени, чем много предыдущих лет. По степени яркости, живости и пронзительности отношений с ним, с его духом, с его идентичностью. Для меня это было сопоставимо с теми годами в начале восьмидесятых, когда я с ним познакомился. После тех лет это был самый яркий год с Головиным. Я неотступно о нём думал и думаю, вспоминаю любые эпизоды, которые наполняются всё новым смыслом. Я читаю его поэзию, статьи, слушаю его песни. Быть может, когда Головин был в расцвете сил, писал, творил, читал лекции, он был дальше от меня, нежели теперь, когда он ушёл. Такое парадоксальное впечатление. И я-то думал, что это мой личный опыт. Но я поговорил с целым рядом людей, которые хорошо знали Женю, — и они сказали то же самое. 26 августа был день рождения Головина, и его дочь Елена пригласила старых головинских друзей: Мамлеева, Джемаля, Дудинского, Скляра, Жигалкина, Сахарного. Это был удивительный вечер. Его полностью заснял режиссёр Артур Аристакисян. Это был день рождения без Головина, но говорили мы только о нём. И он был настолько жив, настолько иронично улыбался, отпускал замечания сквозь людей, что это был настоящий сеанс. Я вспомнил историю, как египетский жрец у Плотина вызывал дух Платона, — получилось нечто в таком духе. Было удивительно обаятельно. И в три часа ночи, когда все давно разошлись, а Артур, согласно своей идее, продолжал снимать пустые кресла, огромный кот, который видел Головина, запрыгнул к его портрету и отдал мэтру "римский" салют. Это была достойная кульминация вечера.
Вообще, почитание Евгения Всеволодовича, культ Головина только начинаются. Причём, культ не в метафорическом смысле, но в прямом. Есть обычные люди, а есть металюди. Даже не вдвойне, но в тысячу раз. Люди, у которых всё настолько насыщенно, что это производит ошеломляющее впечатление. Так, для Головина подвигом было войти в метро. Когда его видели контролёрши, они сразу начинали свистеть. И на вопрос — зачем вы это делаете, не могли ничего ответить. Головин при этом не был пьян или плохо одет. Просто от него исходили лучи такой концентрации бытия, которые зачастую воспринимались как пощёчина, скандал. Человек с таким внешним видом, выражением лица, жестами просто не мог находиться в той среде. Мягко сказать, что эта среда его не принимала, — она просто визжала, когда замечала взгляд, мимику Жени. Головин — это фигура, которая требует раскрытия. И, на мой взгляд, мы начинаем эпоху с Головиным. Я говорю не о воспоминаниях — они имеют своё значение, но здесь речь идёт о его постижении.
На этом дне рождении был один из друзей Головина, некогда ставший участником замечательной истории, которая приобрела статус фундаментального мифа. Головин учил, что внешний мир надо воспринимать как удар. И как-то он шёл по улице с другом, они говорили о философии, и в это время навстречу показалась мощная компания урлы. Женя подошёл к вожаку, ударил его по лицу и упал замертво. Удивлённая компания, пару раз пнув Женю, естественно, принималась за его спутника. Эта история рассказывалась целым поколениям, которые на ней выросли, пытались воспроизвести, повторить, осмыслить, что же это такое было. И вот та же история была рассказана несчастным компаньоном Головина, попавшим под горячую руку. И что поразительно, рассказ был вялый, невнятный, как бы оспаривающий величие сложившегося мифа. Хотелось сказать — замолчите, перестаньте. Вы осенены светом гениального происшествия, которое по своей не очень прозрачной этике, по своему экзистенциальному напряжению напоминает лишь
Истории, которая связаны с Головиным, либо переходят в эти метафизические вечные мифы, которые для нас так же живы, как и для их участников, а в качестве своей документальной стороны — они стираются, неинтересны. Головинская мифология, его мессиджи, его абсолютно невоспроизводимая ирония — всё это очень живо.
И голос, интонации Головина требуют самого бережного отношения. В словах он передавал такое обилие дополнительных, очень тонких сведений, которые не отождествлялись с тем, о чём он формально говорил — он мог, например, говорить о футболе, но так, что слушатель был как "баня паки бытия", как будто его обмыли потусторонними водами. Таково было воздействие головинского дискурса.
Александр Дугин
ТОЧКА РАЗРЫВА
Кто такой Евгений Головин? Это очень трудный вопрос. Тому, кто его знал, каким-то образом касался его орбит, объяснять, кто он такой, глупо, а тому, кто не знал, — скорее всего, бесполезно.
Можно сказать, что он — гениальный поэт, мастер образа, слова; бард, музыкант. Или, допустим, — культуролог, философ, филолог, литератор и литературовед. Или, что он — переводчик и эрудит: французский, немецкий, испанский, английский, греческий, иврит, латынь — никто не мог точно сказать, сколько он знал языков. Или, положим, — мистик, алхимик, мифолог, традиционалист. Но все характеристики подобного рода ни в коей мере не затрагивают сути дела, они — лишь круги на воде. Да и он сам, случайно прочитывая что-то подобное о себе, обычно переходил на жаргон, давая понять, что это — какая-то чушь.
Можно подойти и иначе: сказать, например, что Евгений Головин — один из тех очень немногих, которые смогли полностью освободиться от мифологемы современного мира и погрузиться в иную реальность, в иной миф. Преодолеть миф нашего времени — миф, в котором мы все живем, отдавая себе в том отчет или нет, почти невозможно.
Каждая эпоха имеет свою мифологему, свой миф. Мифологема — это не мнения и убеждения, не точки зрения, а то, как мы видим и чувствуем мир, — это всё, что представляется нам очевидным.
Для нас очевидно пространство и время, очевидна грядущая смерть, очевиден банковский счет, супермаркет, шарообразность земли и так далее, без конца.
Можно согласиться с Хайдеггером или Кантом, что пространство и время создаются в нашем уме, и что самих по себе их попросту нет. Но просто согласия мало, поскольку оно не меняет мир. По-прежнему трудно поверить, что лунная дорожка и море исчезнут, если все вдруг уйдут, и на берегу не останется никого. Трудно поверить, что город Нью-Йорк, да и вся наша жизнь, — лишь грёза из наших бесчисленных грёз. Видеть иначе, на уровне чувств превратить очевидность снова в идею, в субтильный фантом — дело другое.
Никакая мифологема не терпит разрывов, поэтому в месте разрыва всегда образуется вихрь самых немыслимых сил, разрушительных и созидательных, небесных и инфернальных. Суггестия этого вихря не знает границ.
Можно размышлять о Евгении Головине как о точке такого разрыва — когда иной миф, сметая обыденный мир, врывается в бытие. Однако и это — не суть, и это — круги на воде. Главное не в столкновении мифологем — в чем-то другом.
Можно сказать, что Евгению Головину каким-то образом была изначально открыта трансцендентная сторона бытия. Трансцендентное — это не мифологема, не тот или иной конкретный миф, а скрытая сущность всякого мира, вообще бытия.
К трансцендентному не существует пути. Ни через аскезу, ни через интеллект. Открытие его — всегда неожиданно и парадоксально. И кто хоть раз с этим столкнулся, навсегда становился другим.
Такое случалось не раз и не два в присутствии Головина. Причём, с самыми разными людьми. Не обязательно с одаренными, знающими, хорошо образованными, но также и с очень простыми, не только никогда не читавшими книг, но и не умеющими как следует сообразить, как завязать шнурки. Время и место было не важно. Мифологема — тем более. Было не важно вообще ничего. Трансцендентным внезапно могло стать что угодно: яркие звёзды на небе, отражение в зеркале или пустые бутылки на чердаке. Окружающий мир оставался тем же самым, но становился иным.