Газыри
Шрифт:
Торец за окном как раз над верхом компьютера, над экраном, и мне, хочешь-не хочешь, видно, как эти горе-плотники — один на лестнице, а другой внизу, кромсают вагонку… эх!
То ли дело второй горновой на первой домне в нашей Кузне, на Запсибе — таджик Бурхонов. Когда в мае ходили с Олегом Харламовым по литейке, и он рассказывал мне, кто из ребят в смене работает, назвал и его. Я спрашиваю: ну, и как, мол? Получается у него?.. — Еще как! — Олег говорит. — Он тут с девяносто шестого года. Парень крепкий и очень старательный. Мужик артельный. (А надо сказать, что у Олега это очень высокая похвала, выше нету!) И привык, и всему, чему надо на его месте, научился.
Спрашиваю у Олега: как звать его?
— Оброр, — говорит. — Оброр Бурхонов.
— А по отчеству?
— А по отчеству — Казимирович.
Как это, говорю, «Казимирович»? Причем тут?
Да уж больно непонятное у него отчество, Олег говорит. Вот мы его «Казимировичем» и нарекли: пристало к нему, всем нравится, и ему тоже…
Сейчас вот подумал: а не для очередного ли «Хоккея» — и это тоже. Если «Казимирович» — еще и болельщик? И как бы совсем свой…
Сходил сейчас за этими двумя, за плотниками. Сказал «салам алекум», спросил, кто старший.
Коля, говорит. А по-вашему?
Куламолло. Как-то так. Из Курган-Тюбе.
Второй, куда помоложе, — Дима. Из Нурека… как строили когда-то всем миром Нурекскую ГЭС! Как ею гордились!
Пока они ели борщ, заварил им свеженького чайку. Тоже — «от красноармейца Федора Сухова»?
Зашел в столовую, спрашиваю: а Дима, мол, — как это звучит по-вашему?
Молодой говорит: Давлет!.. А старший говорит: по-нашему это — «государство».
Держись в таком случае, говорю ему. Тебе и сложней, и — легче. Мы сами по себе, а ты — государство!
Старший, Куламолло говорит: по-нашему, мол, «давлет Россо» — это «государство Россия».
А запах, скажу я вам, в столовой!
Тот самый, который держался в бытовках на фермах или в коридорах колхозных правлений, где на корточках сидели вдоль стен конюхи либо скотники… Тот самый, который так пугал гордившуюся чистотой в доме маму, когда с районной комсомольской конференции я приводил к нам переночевать какого-нибудь хуторского парня…
Не очень приятно тогда, конечно, попахивал наш «давлет», не очень…
Но насколько он был сильней.
«Общих житий начальник»…
Уже вечер, я скорее всего не в лучшей творческой форме, но разве можно на это не откликнуться: сегодня день памяти преподобного Феодосия Великого, который так и зовется — как в заглавии этого «газырька»… И правда: как все это рядом — праведное и грешное, горнее и наше земное.
«…тяготясь славой и желая отшельнической жизни, удалился в пещеру, где, по преданию, ночевали три волхва, шедшие с дарами в Вифлеем на поклонение Богомладенцу. Здесь преподобный пустынножительствовал более 30 лет, проводя время в молитве и посте. 30 лет он не вкушал даже хлеба, питаясь только финиками, кореньями и травами. Но и здесь подвиг его стал известен, и к преподобному Феодосию стали собираться ученики. Когда число учеников значительно умножилось, они стали просить святого об основании монастыря. Преподобный взял кадило с холодными углями и пошел по пустыне, моля Господа указать место для новой обители. На угодном Богу месте кадило загорелось. Здесь святой основал свою знаменитую лавру с общежительным уставом. Число ее насельников достигало 700 человек. Сюда приходило
Ну, вот. И пусть потом начальник общежития в наше время звался комендантом… Пусть все было иначе. Но не там ли, в этой пещере, где останавливались волхвы, начиналось все то, что так свойственно было, может быть, лучшему в сломанном теперь строе… Что имело место, как говорится, и на знаменитой «Стромынке, 32» — в старом общежитии МГУ, где пытались жить, а то и жили «коммунами»… И на нашем Запсибе: в общежитии там я не жил, но из него — вдвоем с помогавшим тащить ее вещички Лейбензоном — уводил Ларису… Часто говорю о себе: я, мол, — дитя общежития… «общежитский человек». И тем самым всегда подчеркивается готовность терпеть обстоятельства, терпеть кого-то другого рядом… Славный, славный святой — спаси, Господи!
А мы: общага, общага…
Сегодня день рождения нашего Георгия, «общежительного» человека как раз.
Тимолай
Утром 4 февраля взялся листать «Букварь» отца Феофила, чтобы найти «Тимофея», но сперва наткнулся на «Тимолая»… ну, вот, даже бездушная эта машина завозмущалась — тут же подчеркнула неизвестное ей имя красной вилюшкой: мол, что за новости? «Тимофея» она, оказывается, знает, а вот…
Но чего с нее, американки-то, требовать, если и мы, русаки, не знаем?
Прочитал, значит, что «Тимолай — христианское имя, означающее с греческого — оказывающий почтение народу.» Пошел в столовую, где пили чай Жора и Лариса. Его спрашиваю — не слышал. Жена само собою — тем более. Слухом не слыхивала…
Такие, выходит, наши дела: нету у нас «оказывающих почтение народу»!
Вот если бы это означало «оказывающий почтение чужому народу»… «другому»… ну, как хотите — «Тимолаев» у нас было бы — хоть отбавляй.
Такие, такие пироги…
Хоть смейся, хоть плачь…
Началось с того, что я взялся размышлять, как мне определить жанр двух моих в чем-то похожих — несмотря на пятнадцатилетнюю разницу во времени — работ: «Последнее рыцарство» — о судьбах казачества и «Дон!.. А лучше родной дом.» — в общем о том же самом, хотя конкретно речь в ней идет о встрече молодых писателей с Шолоховым.
Очерки?
Не хотелось бы.
Слишком много души в них вложил. Страсти, печали, ярости…
Эссе? Тоже нет.
Как Василий Петрович Росляков посмеиваться любил над Васей Аксеновым: экзерсис?
Вдруг в голову пришло: а почему бы и то, и другое не назвать плачами?
Это есть у черкесов: боевой плач — гыбзе.
Плач по погибшим героям.
И если молодая черкесская литература столькое перенимает и у мировой, и — еще больше — у русской, то почему бы русской не подзанять это у адыгов?
Мысль так мне понравилась, что я тут же разыскал «Краткий русско-адыгейский словарь-справочник», к которому время от времени обращаюсь. Стал искать — нет плача и нет глагола плакать.