ГДЕ ЛУЧШЕ?
Шрифт:
– А другой?
– Ну, тот погодит… У него губа больно толста.
И Лизавета Елизаровна с негодованием встала и пошла с Мокроносовой.
– Ох, вы, вахлаки! А еще парни прозываетесь, - сказала она Григорью Прохорычу, с неудовольствием взглянув на него.
– Собака, так собака и есть!
– ответил Григорий Прохорыч.
– Осел! Нет, штобы заменить, - сказала Лизавета Елизаровна.
Григорью Прохорычу сделалось стыдно, и он, когда сестра и Ульянова подошли к нему, сам вызвался нести за Лизавету Елизаровну соль.
– Давно бы так! А ты неси за сестру, - сказала Лизавета Елизаровна Панфилу.
Мокроносову
Один из них было попросил Лизавету Елизаровну нести за нее соль, но она ему сказала:
– Не стоишь! У меня другой есть помощник.
– Ну, погоди!.. Каков ни на есть, дам твоему помощнику.
– Не беспокойтесь, пожалуйста.
– Ноги я ему обломаю.
– С этими словами парень ушел.
В одну из смен Лизавете Елизаровне пришлось идти сзади Григорья Прохорыча.
– Што, небось устал?
– спросила она его.
– Ничего.
– То-то и есть! Ваше дело только хвастаться… Только и слышно от мужчин: ох, как ч и ж а л о! А вот мы и бабы, да не говорим, што нам тяжело.
Григорий Прохорыч только промычал. Тем и кончился разговор в эту смену.
В другую смену женщины запели песню, им подтягивали и парни, голоса которых резко отличались от женских голосов. Лизавета Елизаровна пела немного, она часто останавливалась, прислушиваясь, поет или нет Горюнов.
– Ты што ж не поешь? Али горлу твоему тоже чижало?
– Как бы умел, запел бы…
– Ну, и парень! Чему вас в заводе-то обучали?
– У нас другие песни, на другой голос.
– Ну-ко, спой!
Горюнов не стал петь.
К вечеру стали появляться на варницах и мужчины - братья, дяди и мужья, покончившие с работами на других варницах; в числе их было шесть человек возчиков и Елизар Матвеич, который обыкновенно приезжал с кордона прямо в варницы, так как дорога до дома шла мимо промыслов.
– Дайте-ко, бабы, мы поносим, разомнем косточки, - напрашивались мужчины, бесцеремонно хватаясь за мешки. Женщины хотя и изъявляли свое неудовольствие за то, что мужчины не в свое суются дело, однако с радостью отдавали мешки и садились, говоря:
– Ох, устала!
– Не ты бы говорила, да не мы бы слушали. С самого с обеда не носила.
– Ах, ты… Сосчитай, сколько теперь-то на баб мужчин, - перекорялись женщины.
Мужчин с парнями было и теперь наполовину меньше всех женщин.
Женщины, числом девятнадцать, стали чередоваться с теми, которым некем было замениться, более прежнего острили над мужчинами и парнями, которые к вечеру уже без церемонии обращались с с в о и м и п р е д м е т а м и, щекотя и щипля их, перекидываясь с ними любезными словцами вроде: "Матрешка толстопятая", "Офимья безголосая", - на что и им отвечали соответственными выражениями. Горюнов старший скоро заметил, что соленошение идет не так успешно, как раньше, и прибавил еще два креста по просьбе одной тридцатилетней здоровой женщины, которой он частенько отпускал каламбуры, что и смешило ее чуть не до слез. Он не обращал внимания на шалость
– Таскай, пока светло!
– Ставь крест!
– ответили ему.
– Да я и так десять крестов лишних поставил.
– Спасибо на этом, прибавь еще десяточек.
– Кроме шуток говорю - робь! Смотритель придет - кто будет в ответе, как не я?
– На празднике угостим! Считай за нами.
Так Горюнов ничего и не мог сделать и относил всю причину беспорядков к присутствию мужчин, до которых бабы работали усердно. "Впрочем, - думал он: - мне какое дело? Они будут получать деньги, а не я", - и он подозвал племянницу.
– Ты што же села?
– А што мне идти, когда никто нейдет. Што скажут?
– Да ведь еще сотни нету… Подумай, сколько тебе придется денег. Я и так уж много лишних крестов поставил.
– Бабы! сходите раз, да и баста!
– крикнула Пелагея Прохоровна.
– Смотрите, как наша-то заводчанка разохотилась! Пойдемте нето, - проговорила одна женщина.
На этот раз пошли все сорок женщин враз, отстранив мужчин; в продолжение всего хода пели.
Это был последний раз.
Припасный, несмотря на то, что в графине уже не было водки, бодро держался на ногах, и, по мере того как его пробирал хмель, становился придирчивее и ругался, по привычке, - без меры, но не от сердца. Сколько его ни просили женщины сделать прибавку в своей бумаге, он твердил одно: нельзя!
Заперев дверь амбара, припасный с рабочими сошел вниз.
Там, около варницы, собрались солоноски, около них терлись мужчины и парни. Дверь в варницу захлопнули за припасным. Там был в это время приказчик, приехавший с мешком медных денег, смотритель и Терентий Иваныч.
– Противу прошлых разов сегодня больше отнесено соли. Не видите разе, что соли осталось чуть ли не на полсуток, - говорил приказчик, указывая на полати.
– Да и я сомневаюсь. Больше восьмидесяти мешков по зимам не вынашивали, а сегодня выношено девяносто девять, - говорил смотритель.
Припасный стал считать на своей бумаге палочки. По его записке оказалось, что первая смена прошла шестьдесят девять раз, вторая - семьдесят.
– Черт вас разберет тут! Сколько же всего разов-то схожено?
– кричал приказчик.
– Я сам считал! Я не мог ошибиться, - проговорил смотритель, строго смотря на Горюнова.
– А я даром сидел?
– горячился припасный.
– Взятошники! Мошенники! Живодеры!
– кричал приказчик.
– Помилуй, Иван Сидорыч! С чего тут взято!
– Вы думаете, надуете меня? Не-ет!
– И подошедши к стене, он стер половину крестов.
– Вот, коли так! Не плутуйте потом… Подай мне свою бумагу да зовите баб, - проговорил приказчик, обращаясь к припасному и к остальным.
Когда женщины вошли в варницу, в ней уже был зажжен в фонаре сальный огарок.
– Плохо же вы, бабы, нынче работаете. Прежде по полутораста мешков вынашивали, а теперь и плата больше, а вы и пятидесяти мешков в день не можете вынести… Вольные нынче стали!!. Свободу вам дали!!.
Женщины плохо понимали слова приказчика.
– Што рты-то разинули? Сказано, всего по сорока пяти мешков вынесли.