ГДЕ ЛУЧШЕ?
Шрифт:
Церковь была битком набита народом; но мастеровые стояли направо, а заводские женщины и девицы налево, исключение составляли аристократки, которые стояли впереди на правой стороне, и их как будто отгораживали от рабочего класса купцы, чиновники и вообще люди высшего сельского общества. Пожилые рабочие молились усердно, можно сказать, от всей души; но молодежь промысловая, надо сказать правду, пришла сюда ради развлечения: послушать певчих, дьякона, посмотреть на девиц, на их наряды и, при случае, подмигнуть и скорчить лицо.
После обедни холостые мужчины отправились или в гости к своим невестам, на капустный или грибной пирог, или в харчевни; семейства шли отдельно, кучками, молодежь
Скуден был обед Горюновых. Пелагея Прохоровна и Терентий Иваныч молчали, но не молчали братья.
– У людей дак пироги, а у нас все редька да редька!
– говорил Григорий Прохорыч.
– И это хорошо, - заметил дядя.
– Робишь-робишь, а поесть нечего!
– Уж молчал бы лучше! сколько ты выробил денег-то!
– проговорила Пелагея Прохоровна.
– Што ты меня упрекаешь? разве я не заплачу вам! Ты своего-то Короваева упрекай, што он бросил тебя…
– Гришка!
– крикнул дядя.
– Я давно Гришка!.. нечего кричать-то!
– Кабы ты был умнее, не говорил бы!
– И Терентий Иваныч вышел из-за стола.
– Ты, дядя, што же?
– спросила с испугом Пелагея Прохоровна.
– Я сыт…
– Да щей-то похлебай.
– Не хочу.
И Терентий Иваныч, одевшись, ушел к хозяину, но Ульянов тотчас после обеда куда-то ушел.
Сестра и оба брата доели обед молча; потом братья ушли. Пелагея Прохоровна прилегла было немного, но ей сделалось страшно скучно. Она отправилась к хозяйке, которая в это время уже лежала на печи, а дети ее, кроме Марьи, играли в карты.
– А што же братья?
– спросила Лизавета Елизаровна.
– Ушли.
Но она ничего не сказала о сцене за обедом.
– Я вот прошу мамоньку, штобы вечорку нам устроить… - начала Лизавета.
– Толкуй еще!
– проговорила мать с печи.
– Ну, мамонька! Люди устроивают, а нам отчего не устроить.
– Не выдумывай.
Лизавета Елизаровна дала гостье горсть орехов, и они стали играть на орехи. Пришел Григорий Прохорыч.
– Непременно куплю себе коньки! Все катаются, - сказал он.
– Голову сломишь. А угощенье принес?
– спросила Лизавета Елизаровна.
– Какое?
– Невежа. А еще в городе жил. Убирайся!
Григорья Прохорыча не принимали играть.
– Дайте, нето, взаймы денег!
– стал просить Григорий Прохорыч.
– Хорош мужчина; у хозяев денег просит на угощение. Степан, гони ево!
– Лизка, не дури!
– проговорила с печи мать.
– Не твое дело, мамонька. Спи там.
– Дадите вы уснуть!
Мать слезла с печи и уселась тоже играть в карты; Григорий Прохорыч был принят.
Горюнов между тем вошел в одно питейное заведение, которое по случаю праздника было битком набито рабочими. Но пьяных в нем не было еще ни одного человека, потому что все пришли сюда только что после обеда покалякать или провести весело время. Хозяин заведения не был в претензии за то, что никто не брал водки, а только курил махорку. Он знал, что чем больше будет в его заведении посетителей, тем больше будет к вечеру выручки. Рабочие толковали о разных делах, обращаясь часто за подтверждением своих мнений к хозяину; двое насвистывали слегка; двое тоже слегка наигрывали на гармонике, один играл на балалайке, но никто никому не мешал, потому что если
– Што, говорят, Назарко тебя надул?
– спросил один рабочий, обращаясь к Горюнову, когда тот вошел.
– А ты почему знаешь?
– Это не секрет. Тут, братец, шила в мешке не утаишь. Што ж ты теперь думаешь делать?
– Подожду еще неделю, тогда…
– Тогда они скажут: покорно благодарим. Задаром-де служили нашей милости…
– Хоть ты и заводской человек, а практики у тебя ни на грош нет!
– Чево ты толкуешь? Какую такую ты еще механику выдумал?
– прокричал другой рабочий.
– Уговорить других: не хотим-де за эту цену робить!
– Дурак! Да он тебя прогонит. Разе мало нашего брата, што без работы шляются? Разе ныне мало развелось нищих?
– А отчего? Оттого, что мы сами плохи.
– Как?
– А так. Нету у нас согласия. Так-ту мы по отдельности тараторим, а сбери нас всех, и сало во рту застыло.
Народ загалдил.
– Коснись дело до тебя, ты первый лыжи дашь!
– Что ж, мне одному в петлю лезти? Один в поле не воин. А вот мы даже насчет платы не можем сговориться! Што сказано в положенье-то: рабочие должны выбирать старост, а где они, старосты?
– Поди-ко, сунься!
– Нет, можно бы собраться хоть сотне-другой и выбрать припасного, смотрителя…
– Што ты толкуешь, братец, - выбрать!.. Тебя еще, верно, не дирали хорошенько-то. Помнишь ли ты прошлогоднее дело?
– А кто им велел барки рубить да муку топить?
– Так и следовало!
– Вовсе не так. Собраться всем селом к управляющему и требовать платы.
Эти рассуждения продолжались еще долго, и расписывать их нет никакой надобности, потому что они решительно не приводили рабочих ни к какой цели. Дело в том, что согласия между рабочими не существовало, потому что они работали на разных варницах, принадлежащих разным господам, и жили дружно только с теми, которые работают с ними вместе и которые горой стоят за товарища. А так как на одних промыслах было несколько лучше других промыслов и требования первых были больше последних, то последние, завидуя первым, были недовольны ими, говоря, что они заботятся больше о себе, чем о товарищах, только работающих от них отдельно. Кроме этого, одни из рабочих были слишком робки; они привыкли сносить все терпеливо, и если у них спрашивали мнения, то они, наученные опытом, ничего не могли посоветовать, находя все толки бесполезными; другие старались как-нибудь подделаться к какому-нибудь мелкому начальнику из-за личной выгоды, третьи, поправившись немного выгодною женитьбою, только в своей компании были бойки. Молодежь была, конечно, смелее, ей бояться было нечего, но так как она не могла обходиться без любви, увлекалась девушками и женщинами, то и от нее, то есть от всей сельской молодежи, нечего было добиваться единодушия, если одна половина ее ревновала другую к предметам своей любви. При этом надо еще взять во внимание то, что рабочие живут в селе в нескольких улицах или порядках, носящих названия, соответственные или местности, или какой-нибудь личности, или данные какому-нибудь событию, и в них православные смешиваются с единоверцами и отчаянными раскольниками, которые только в частности заботятся о себе, о своих родных и партиях. Поэтому если бы и пришлось потребовать голоса от всех рабочих всего села, то разноголосица вышла бы большая, и у начальства недостало бы терпения выслушать мнение каждой партии, каждого промысла еще и потому, что это начальство делилось на несколько лиц, из коих каждое оберегало свой пост, защищая интересы своего хозяина, враждебно относясь к другому лицу.