Где нет княжон невинных

Баневич Артур

— Я понимаю, о чем ты говоришь, — заверил Дебрен быстро и тихо.

— Вот и хорошо. Мы люди взрослые, а ты вдобавок серьезный мэтр магии. Той, черной, которая крепко обеими ногами на земле стоит, а поэтому лучше разбирается в земных делах. И в любви тоже. — Она вздохнула. — Короче говоря, я любила его так, что готова была средней тяжести грех совершить. Тот… ну, сам знаешь, что зря время терять…

— Княжна, ты серьезно не обязана…

— Не бойся. Я без подробностей. Ну, в общем, груз, даже такой, только рукой… снимают. — Они полбусинки молчали. — Ну и потом, когда уже князю полегчало, он вдруг вспомнил, что надо же посты обойти. И не меньше двух клепсидр обходил, хоть лагерь был маленький, и если камнем бросить, так можно в совройского партизана угодить. Я даже боялась, как бы

кто-нибудь его… Но нет. Он вернулся и снова взялся за напильник. Только души в это уже не вкладывал. И быстро закончил, потому что ему неприятно было так двусмысленно шуметь среди ночи. «Лучше, — говорит, — отложим это и выспимся. Не думай, — говорит, — что я из тех, которые девку, обработав, из ложа гонят». Ну и пошли мы в ложе, а точнее, на подстилку из попоны. А она была серебряными шишечками украшена. Сверху другой попоной накрылись, но чувствую, как князь вертится, стонет. Однако молчу, думаю: это он меня хочет. А поскольку я девушка приличная, то лежу себе тихо и жду. А он уже почти на рассвете хныкать начинает. «Черт-те что, — говорит. — Ты не княжна и никогда княжной не будешь! С такой кожей?! Не мешают тебе эти чертовы шишки? Никакой деликатности в тебе нет! Я ради тебя мучаюсь, синяки зарабатываю, а ты даже пальцем не шевельнешь!» Тогда я его спрашиваю, мол, ты что ожидал, что я с тобой мимикой объясняться стану, ежели ты так боишься с девкой в палатке шуметь? Потому что, говорю, и меня это показное серебро достало. Тем более что шишки-то только сверху посеребренные, а снизу-то железо вылезает, а я к железу чувствительна и не иначе за эту ночь прыщами заплачу. А он на это, дескать, что я, девка грубая, могу о страданиях знать, если мне задницу железяками прикрыли. Может, как раз на такой случай.

— Ну и хам.

— Нет, Дебрен. Когда он не вертелся на попоне, то бегал по нужде. Я ж говорила: дизентерия. А поскольку воевать нам пришлось на трудной территории, то и мозоли на ступнях, и комариные укусы… Впрочем, потом мы быстро примирились. На следующую ночь уже было лучше. Он даже немного попилил. Только теперь уж я начала через каждые полклепсидры в кусты бегать. А поскольку мы снова в поход тронулись, то кусты не всегда вовремя попадались. И закончились мечты о связи господина с простолюдинкой. Потому что господин, который хоть и ехал рядом, и плащ имел с небольшую палатку, и щитоносцы рядом, голову отворачивал и делал вид, будто не видит, как со мной беда случается.

— Не заслонил тебя, как ты его… — проворчал Дебрен.

— Не-е. Да я и не особенно-то обижалась, ведь он же, в конце концов, князь, да и я не калека, могу щит удержать даже в таких условиях. Но простить того, что он вечером в палатке дал мне по морде и устроил скандал, выговаривая, что я, мол, так его прилюдно осрамила, я не могла. Понимаешь, я хоть по природе человек мягкий, но временами бываю очень несдержанной. — Дебрен многозначительно кашлянул, однако сказать ничего не решился. — В общем, дошло у нас до обмена резкими словами. Но потом произошла следующая битва, и в нас обоих синдром дракленской кобылы снова заговорил. Мы помирились. Он ко мне оруженосца со свежими цветами прислал. Как же я могла его не простить. Тем более что… — Она осеклась. Дебрен, хоть держал голову так, чтобы не видеть ни капельки ее тела, почувствовал ее смущение.

— Смелее, княжна. Нет ничего плохого в том, что девица малость глупеет, когда у нее перед лицом ароматный букет торчит. Догадываюсь, что цветы были дивной красоты. Розы, а?

— Люпины, — буркнула она.

— А… люпины. — Он был слегка разочарован, но и слегка удовлетворен. — Ну что ж, тоже неплохо. У простоты своя прелесть. Впрочем, вы были на войне.

— За розы, — горько усмехнулась она, — хозяин в лице оруженосца получил бы по роже. Потому что как солдат, а не как любовница, я тоже на князя зла была. От хоругви всего одна треть осталась. Однако люпином он снова мое сердце завоевал. И знаешь почему? Знаешь, Дебрен?

— Откуда мне знать?.. — Он не договорил. Мысли ее он не читал. Никогда. Но слушать умел, а голос Ленды с каждым днем все больше становился для него мелодией, наполненной богатым, тонким содержанием. — Ох… княжна.

— Значит, знаешь. — Ей удалось

сказать это обыденным тоном, даже шутливо. — Ну что ж. Однажды мне один ворожей в утешение сказал, что в будущем сильно разовьется деревообрабатывающая промышленность и бумага так подешевеет, что люди станут ее использовать вместо сена, листьев и, скажем, люпина. Но не настолько уж я глупа, чтобы в такие сказки верить. А тогда мне ничего получше, чем этот люпин, в голову не пришло.

— Князь… сообразил? И поэтому вы порвали?

— Частично да. Потому что он действительно сообразил. В тот вечер я впервые решилась, наверное, из-за того, что злость еще не совсем прошла… Ну, осторожно говоря, я попросила, чтобы и мне что-нибудь от наших совместных ночей перепало. То есть, — поспешно добавила она, — ну, понимаешь, польза какая-нибудь.

— Понимаю.

— Я исхудала во время похода, из-за дизентерии обезвожена была… А у него были нежные руки. Вот я и подумала…

— Понимаю, Ленда. И… не стыдись. Стыдиться нечего. В Маримале, например…

— Да, знаю, — тихо сказала она. И вздохнула. — Он тоже знал. Как ни говори, князь. Начитанный, с дворами знакомый, а те всегда на сто лет впереди были. В отношении полезных новшеств. И даже… Только вот я…

— Оставим это, — попросил он.

— Нет, Дебрен. Я должна закончить, потому что это… это нас касается. Пора взглянуть правде в глаза. Ну так вот, князь, хоть и прогрессивный был человек, светский, обругал меня. Дескать, как же я могу его просить, чтобы он, мужчина по всем статьям, стал себе рукой в мужском деле помогать. Что он сгорел бы со стыда, если б об этом узнали. Что я эгоистка распутная и вообще сука. Я ему толкую, что никто ничего не узнает, потому как ведь мы же поженимся, и до самой смерти будем вместе… Но выторговала только то, что согласились мы миловаться по маримальскому образцу. — Ей пришлось сделать паузу. Дебрен, которому было все неуютнее лежать животом на досках, не имел даже претензий, когда услышал сарказм в ее голосе. — В подробности не вдаюсь. Должно было быть так, как у тебя с девственной баронессой Рансуазой. Ну, возможно, не так идеально. Баронесса, судя по имени, марималька до последней капли крови, значит, в крови у нее и это есть…

— Я не спал с ней, — спокойно сказал он.

— Мы тоже не спали. Причем в обоих смыслах слова, а не так, как у тебя, в единственном. Потому что, когда дело дошло до сути, князь к железякам присмотрелся повнимательнее и спрашивает: «А собственно, как вы, ваша милость, с гигиеной управляетесь?» Ну, я ему, что, дескать, водой, хоть и знала, что он не об этом спрашивает. А он: «Вижу, что водой, а у юбки весь зад мокрый, ты меня в краску вгоняешь, когда по лагерю проходишь. Но я в другом смысле. Потому что вряд ли ты меня не обманываешь, когда говоришь, что ключик потеряла, э? А так, в принципе, зачем здесь этот люпин? Люпином для меня натираешься? Так я ж тебе флакон благовоний купил за целых полдуката!»

— Ключик?

— А что я должна была ему сказать? Что меня за распущенность городской суд нажопником наказал? Надо было как-то объяснить, откуда эта пакость взялась, так я дружкам по хоругви сказала, что меня родные в пояс верности вырядили, чтобы в случае нашего поражения меня хуже смерти судьба не постигла. В степных военных операциях, когда территория интимности не благоприятствует, я сразу же эту легенду распространила и потом уж спокойна была. Спутники своими лапами не лезли и ничему не удивлялись. Достаточно было сказать, что у меня в предыдущей войне ключик затерялся.

— Понимаю.

— Очень мило с твоей стороны. А вот князь понимания не проявил. До пересыпа в ту ночь дело не дошло, впрочем, и до разрыва тоже. Мы, как я говорила, миловались. Ты, наверное, усмехаешься себе под нос, но это правда. Была любовь, и к тому же большая. Я не стала бы ради тебя извлекать на свет божий всю грязь, если б не было настоящей любви. Ибо речь идет о морали.

— Грязь? — Он не был удивлен, но и не хотел, чтобы она подумала, будто он одобряет это слово.

— Не усложняй мне рассказ, Дебрен. Не будь таким благородным. Оба мы знаем, что сначала это выглядит смешно, а сразу же после — отталкивающе. Я говорю об общении со мной. В двояком смысле слова. В том числе и церковном.