Где живет голубой лебедь?
Шрифт:
Я не любила стелить свою кровать; и на столе, на котором я готовила уроки, у меня постоянно был беспорядок: книги навалены одна на другую, тетради разбросаны, чернильница всегда открыта.
Мама не уставала повторять:
— Приучись убирать за собой. Слышишь?
— Сейчас, — отвечала я.
— Убери свой стол, — неотступно требовала мама.
— Сейчас, — говорила я.
А мама настаивала:
— И пыль сотри, а то на твоем столе можно писать даже без чернил.
Я злилась и бежала к папе жаловаться.
И мама говорила о нас с папой:
— Что один неряха, что другой, в кого вы только такие?..
Теперь я поняла, это все были семечки, никакие не неприятности, так, ерунда на постном масле…
Утром тетенька из эвакопункта долго роется в своем потрепанном, видавшем виды портфельчике.
— Вот, нате, отдельная комната, только далеко, в Покровской слободе.
— Мне все равно где, — отвечает мама и протягивает руку за ордером.
Но тут вскакивает жена «психического». Темной цепкой ладонью выхватывает ордер из маминой руки.
— Как же это так? — надрывно кричит она. — Им двоим цельную комнату, а тут трое, да еще больной человек, инвалид самой первой группы, нам, стало быть, что же, в какую-либо ловушку идти?
В зале тишина. Все слушают, предвкушая нарастающий скандал: как-никак развлечение.
Мама говорит очень спокойно:
— Пожалуйста, берите…
Женщина несколько мгновений удивленно глядит на нее: она уже приготовилась основательно поорать; по-моему, она даже испытывает некоторое разочарование.
— Мы получим что-нибудь другое, — продолжает все так же спокойно мама.
Тетенька из эвакопункта проводит гребенкой по волосам — от лба к затылку и спрашивает:
— Вы сами-то кем работали?
— Учительницей.
— Интеллигенция, — говорит она. — Ну, что мне с вами делать?
Она снова без всякой нужды проводит гребенкой по своим волосам. В ее глазах, устремленных на маму, на мамино усталое лицо и бледные слабые руки, я читаю то же слово, сказанное давеча: «Интеллигенция…»
— Вы что, в школе работали? — спрашивает она маму.
— Нет, в институте связи.
— У меня племянница все хотела поступить в институт связи, да где уж теперь, война…
Чуть заметная улыбка озаряет ее краснощекое лицо:
— Теперь она на курсы сестер поступила, спит и видит на фронт уйти…
Есть люди, которым идет улыбаться. У нее, например, удивительно хорошеют глаза, сразу становятся ясными-ясными.
Я спрашиваю ее:
— Как вас зовут?
— Серафима Сергеевна, — отвечает она. — А что?
Не дожидаясь моего ответа, озабоченно хмурит брови. Улыбки уже и следа нет.
— Так что же мне с вами делать?..
А наша соседка между тем начинает быстро, лихорадочно собирать свои вещи. Она раскрывает и опять запирает свои чемоданы, связывает
— Сережка, не путайся под ногами… А ну, давай помогай…
Она перевязывает чемоданы толстой веревкой, и они свешиваются один на грудь, другой на спину, в руках у нее мешок. И у Сережи мешок. Только муж с пустыми руками. Улыбаясь, он безмятежно идет за своей женой и за сыном, спотыкающимися на каждом шагу. Они идут занимать нашу комнату.
Все кругом провожают их завистливым взглядом. Они уже устроились, а как будет с остальными?
Должно быть, Эмилия тоже устроилась — ее не видать.
На следующий день нам приносят еще один ордер.
— Комната почти отдельная, — говорит Серафима Сергеевна. — Хозяйкина дочь и вы двое. В самый раз.
— Дайте адрес, — просит мама.
Она протягивает ей ордер.
— Улица Белинского, дом десять. Я спрашиваю:
— А если опять не пустят?
Мама дергает меня за руку.
— Что ты вмешиваешься? — шепчет мама, когда Серафима Сергеевна отходит от нас. — Мы и так уже ей надоели, и потом, смотри, скольких еще надо устроить!
И в самом деле, все ее обступили, все кричат в одно и то же время, она не успевает ответить и поминутно роется в своем портфельчике и вынимает ордера, а ей суют эти ордера обратно, каждому хочется жилье поудобней, побольше, поближе к центру…
Улица Белинского находится возле вокзала. Не только вокзал, но и вся площадь вокруг него забита людьми. Лежат прямо на земле женщины, маленькие дети, старики, старухи, лежат, окруженные своим скарбом, а с вокзала доносится шум поездов, и все новые толпы людей вливаются на площадь, на которой, кажется, и так уже нет ни одного свободного сантиметра…
Дом номер десять на вид уютный. В палисаднике растут ноготки и мальвы. Мирно, совсем как до войны, жужжат пчелы.
Дверь в дом не заперта. Мы входим в сени и сразу же попадаем на кухню. Большая русская печь, некрашеный, тщательно выскобленный стол, стулья вокруг стола.
Пол недавно вымыт, приятно пахнет влажным деревом, чистотой, домовитостью.
И мне кажется, здесь нас примут. Я даже почему-то уверена, что примут, не выгонят. Так и есть.
Нас встречает хозяйка, невысокая, приземистая, с улыбчивым лицом.
Мягким, рассыпчатым говорком она бросает круглые, как бы обкатанные слова:
— Милые вы мои, да конечно же, да почему бы и нет? Нас в доме только есть, что я да дочушка. Вот такая, ваша ровесница, только она сейчас в колхозе гостит, у родных, а с осени учиться приедет, вот вместе с вашей, стало быть, за одну парту сядут…
О, как отрадно слушать ее, смотреть в доброе, с ямочками на щеках лицо, сидеть за этим столом и ощущать прохладу, идущую с пола, застеленного ветхими, но чистенькими половичками!