Где живет голубой лебедь?
Шрифт:
Полина Дмитриевна, довольная, обволакивает нас сладкими, как бы обсыпанными сахаром словами:
— У меня вам хорошо будет. Мы одни с дочкой, муж о прошлом годе помер, мы с вами одной семьей, по-родственному заживем, вы у меня душой отдохнете.
Я слушаю ее, а глаза слипаются, только закрою — и вижу, как она внезапно выросла, стала сразу вышиной с целый дом, и непрерывно журчит ее голос:
— У меня… да со мной… да мы с вами… да я для вас…
Вечером мама постелила на топчан
И еще было чудовищно душно, дышать нечем из-за печки, и еще клопы, клопы, и откуда только их такое множество?
Мама всю ночь чиркала спички и сбрасывала с себя и с меня полчища клопов, а они наползали вновь и вновь. Едва дождавшись рассвета, я сказала маме:
— Ты как хочешь, а я здесь не останусь.
Я думала, мама будет уговаривать меня, что все образуется, все будет хорошо, но мама неожиданно сказала:
— Да, конечно, мы здесь не можем оставаться…
Мы вышли на кухню. Полина Дмитриевна растапливала печку. Круглое лицо ее было розовым от огня.
— Ну как, милые вы мои, хорошо ли вам спалось? — запела она.
— Мы уходим, — сказала мама. Полина Дмитриевна повернулась к ней.
— Далеко ли? Ежели на рынок, я вам скажу, какая дорога покороче.
Мама медлила с ответом. Я не выдержала:
— Нас клопы заели, мы и минутки не спали…
Светлые брови Полины Дмитриевны нахмурились.
— Клопы? — повторила она. — Да что это вы? Да у нас их сроду не было. Это, может, вы их с собой привезли?
Не отвечая ей, мама пошла в закуток, вынесла чемодан и рюкзак.
— Как изволите, — жестко сказала Полина Дмитриевна. — У меня на ваше место сколько хочешь желающих найдется. Так и ходят, просят, пустите, за какие угодно деньги. Один давеча полпуда сахара предлагал, только пустите, а от вас, по правде говоря, что за польза? Это я уж так, по своей простоте, над вами сжалилась…
Мама сказала:
— Теперь можете пустить кого захотите.
— И пущу. — Глаза Полины Дмитриевны казались колючими, словно два буравчика, и следа прежней медовой ласковости не было в них. — И пущу, милая моя, вас не спрошусь, вон и свояченица моя то же самое говорит, на кой они, говорит, ляд тебе, ты бы лучше кого поинтереснее для себя пустила, и тебе бы помощь, и людям добро…
Мама кивнула мне:
— Идем.
Внезапно вбежала заспанная Эмилия. Мы с мамой удивленно уставились на нее, а она, не здороваясь, не поглядев даже на нас, скороговоркой заговорила:
— Пусть идут, скатертью дорожка, нам без них куда спокойнее, только платье вы им не отдавайте, дорогая Полина Дмитриевна, они вас побеспокоили, клопов вам навезли, вы должны это платье как компенсацию…
Почему она возненавидела нас? За что? В Москве она часто останавливала маму во дворе и рассказывала ей о том, как провела время на курорте, какие наряды себе сшила и что
— Во всем нашем доме только с вами и поболтать можно…
Мама даже не взглянула на нее.
— Хорошо, оставьте себе платье, раз ваша свояченица тоже так считает…
— Кто? — переспросила Эмилия. — Как вы меня назвали?
И вдруг я вспомнила, почему небесно-голубая кофточка нашей хозяйки показалась мне знакомой. Да я же видела ее в Москве на Эмилии, она фасонила в ней перед всем домом, и, по правде говоря, эта кофточка куда больше шла ей, чем низкорослой, пышнотелой Полине Дмитриевне.
Вместе с мамой я иду обратно в школу и думаю о том, что Эмилия, наверно, чувствует себя в этом доме достаточно прочно. Она такая — умеет устраиваться: в теплушке заняла лучшую полку, а здесь перехватила нашу комнату. Как это ей удается?..
— Что же с вами прикажете делать?
Серафима Сергеевна разводит руками.
Мы сидим в школе на чемодане. Совсем одни. Все уже устроились.
— Народ такой, — говорит Серафима Сергеевна усталым голосом. — Весь оброс пережитками. Боится свое упустить.
— Нам ведь ненадолго, — замечает мама. — На месяц, от силы на два, война кончится, и мы тут же обратно…
В ту пору все считали, война к зиме кончится. И папа, уходя на фронт, сказал:
— Разобьем фашистов к Октябрьской, не позднее…
И мы верили. Мы считали дни, мы подсчитывали, на сколько еще может хватить немцам бензина, и предвкушали, как они все побегут от наших русских морозов…
Серафима Сергеевна качает головой:
— На долго ли, на коротко ли, а жилье нужно…
Долго роется в своем портфельчике. Летят на пол карандаши, скрепки, кусок черного хлеба, завернутый в газету.
— Нет для вас ничего подходящего, — говорит она. — Все, что было, уже разобрали.
— Так лучше мы здесь останемся, — говорю я.
Она усмехается:
— Еще чего сказала. Сюда через три дня раненых начнут привозить. Уже сегодня первые койки доставили…
Наморщив лоб, напряженно думает о чем-то, время от времени бросая взгляды на меня и на маму.
Вдруг, как бы решившись, хлопает рукой по своему портфельчику:
— Ладно, идем ко мне. Не здесь же вам оставаться, в конце-то концов…
И первая хватает наш чемодан.
Мы идем долго, на самый конец города. Совсем недалеко отсюда лес, картофельное поле, а за полем, кажется, река. Оттуда доносится до нас легкий, отрадно свежий ветер.
— У нас как в деревне, — замечает Серафима Сергеевна.
Белый дом стоит на углу, белый, длинный барак, узенькие окна, фанерные заплаты на стенах.
Перед домом, в крохотном дворике, растянуты веревки, на веревках сохнет чье-то небогатое белье.