Гечевара
Шрифт:
– Колись давай, предатель! – заорал внезапно Виктор.
Алексей сидел на койке, и ему казалось почему-то, что всё происходит не сейчас, не с ним и где-то в другом месте, не в реальности. Из дальних уголков сознания доносились голоса товарищей, всё громче, возмущённей, агрессивней… Всё вокруг плыло, качалось, словно Лёша плыл на корабле или вернулся в люльку. Он не думал и не чувствовал. Как будто бы дремал.
– Так. Ещё раз. Повторяю, – говорил Аркадий угрожающе-бесстрастно. – Объясни нам: как так у Пинкова оказалось то, что мы тебе доверили? А? То. Что. Мы. Тебе. Доверили!
Двуколкин продолжал молчать. Ему хотелось
– Не надо! Я прошу вас, я прошу! Не надо! Я не виноват! Не знаю! Я не знаю… Ы-ы-ы!..
– Трус! – воскликнула Снежана и влепила Лёше крепкую пощёчину.
Он снова шлёпнулся на койку и заплакал.
– Да вы только посмотрите на него! – сказала бывший менеджер. – Убожество какое! Я вообще не понимаю, как вы могли взять к себе такого выродка! Смотрите-ка ревёт как! И туда же, в Революцию!
– Тебе что-то известно? – спросил вождь.
– Да мне, похоже, теперь всё известно! – продолжала Снежана. – Этот чёртов ренегат плёл вам, что он официант в кафе? Как бы не так! Вернее, так, да только кое-что он скрыл! Кафе – это «Мак-Панк»! В смысле, бывший «Мак-Пинк».
Аркадий побледнел.
– …и ваш Алёшенька таскает там подносы, драит пол и прочее! Такой вот идейный антиглобалист!
Виктор злобно крякнул.
– А теперь внимание! – слышал Лёша в полусне. – Торгуя бутербродами Пинкова ваш, «товарищ», с позволения сказать, там время не терял! Сошёлся с дочерью хозяина! Неплохо, как считаете? Конечно, я не знаю, сколько у неё таких придурков…
Лёше стало больно.
– …Но уж если можно поиметь буржуйку, это, разумеется, важнее всяких там идей и революций! Я права? Чего молчишь?!
Корабль качался, плыл, плыл, нежный, медленный…
– А дальше, – продолжала стерва, – полагаю, что вы сами догадаетесь, как к папочке попала информация? Мне только любопытно, они вслух читали документы, занимаясь «делом», или ваш дружок их просто отдал? За услуги! Я не сомневаюсь, что Пинков прочёл не только этот лозунг! Он, наверно, многое узнал!
– Не верю! – крикнул Виктор. – Да откуда…
– Я вам больше расскажу, – сказала злобно девушка. – Он также боялся, что вы всё узнаете! А знаете причину? Есть такая мелочь… Ваш Алёшенька… работал… или, может быть, ещё работает, не знаю… в том «Мак-Панке», где забрали нашего Гургена! Ерунда, не так ли? Кстати, это было в его смену!
Виктор взял Алёшу за рубашку, поднял с койки и ударил кулаком в живот.
34.
Алексей опять проснулся и опять нашёл себя в общаге. Снова всё болело, даже ещё больше. Только в этот раз никто с ним не возился, не жалел и не заигрывал.
– Что, – спросил Виктор, – проснулся, предатель? Гляди-ка, полсуток продрых!
Алексей ничего не ответил. Ему было больно внутри и снаружи. Страх, стыд, одиночество, чувство того, что жизнь прожита зря – как ни странно, в Алёшиной мелкой душе помещалось всё разом. Ещё было жалко: себя, Революцию, Лизу, товарищей и – как ни странно – Пинкова…
Вчера Лёшу били. Конечно же, Виктор. Ногами, руками, словами, возможно, ещё чем-нибудь: он не помнил, вернее, старался забыть. Не хватало зубов. Пару пальцев, похоже, сломали: Алёша был в этом уверен, хотя до сих пор ничего не
Аркадий вчера его спас. Не позволил избить до конца. Они вышли из комнаты – Виктор, Снежана, Аркадий – оставив Двуколкина, еле живого, лежать на полу. Он решил, что умрёт здесь один от побоев и жажды. Потом услыхал голоса в коридоре. Они совещались! Они обсуждали, как лучше его наказать! Почему-то Двуколкин решил, что ему непременно отрежут мужское достоинство. Вынут глаза. Будут жечь. А потом непременно подвесят на дереве, голого, слабого – ладно за шею, а если за что-то другое, надолго, чтоб мучился, всем напоказ?..
Когда скрипнула дверь и товарищи – видимо, бывшие, – снова зашли в помещение, его затрясло. Он вскочил, хотя только что еле дышал и не мог шевельнуться. Повалился им в ноги, чего-то заблеял, стал всё объяснять: что, мол, предал невольно, что сдуру пошёл на такую работу, что любит Революцию, что всей душой за свободу… В ответ Виктор пнул его так, что несчастный Двуколкин отлетел на другой конец комнаты, стукнулся о батарею.
– Ну, хватит реветь! – закричала Снежана. – Подумай, как было Гургену в вонючей ментовке, куда ты его засадил!
А потом объявили вердикт:
– Выбирай, – сказал вождь, – или смертная казнь, или делом докажешь приверженность нашим идеям, загладишь вину!
Этот миг вспоминать Алексею казалось больнее всего. Он, конечно же, выбрал второе. Зачем? Было ясно, что смерть его ждёт в любом случае. Выбери казнь, Алексей бы уже отдыхал на том свете. А теперь… Он не мог даже вообразить, сколько разных страданий придётся пройти перед тем же бесславным концом.
– Превосходно, – ответил Аркадий, узнав Лёшин выбор. – Я не сомневался в тебе. Можешь лечь, отдохнуть. Полечиться. Силёнок набраться. Вот так. Для убийства Пинкова они пригодятся.
Двуколкин сумел лишь издать слабый, жалобный стон.
– Или казнь? – спросил Виктор.
– Нет, нет! – закричал Алексей. – Я… всё сделаю!
Кажется, только сейчас он допёр, во что влез. Нет, конечно, спроси его кто-нибудь раньше, Алёша бы ответил, что знает: их дело – не шутка, Двуколкин не маленький мальчик, который играет в восстание. А знал он, что может погибнуть, когда начинал? Ну, конечно же, знал. Понимал ли, как мало романтики и как много грязи в борьбе, настоящей борьбе, а не лялечных играх в «протест» или в «нонконформизм»? Понимал, вероятно… Ведь мог он уйти из «Мак-Пинка», хотя бы и выплатив штраф или что там положено, мог же! Признаться в невольном предательстве вовремя, а не теперь! Быть внимательней к тем документам, что были доверены! Как он мог думать, что сможет вот так усидеть на двух стульях, держаться на грани, быть разом и с дочкой Пинкова, и в штабе восстания?! Алёша играл… Он сейчас только понял, что, зная всю важность, опасность проекта, он всё же играл. Как и все? Или только Двуколкин? Теперь это было неважно. Теперь стало ясно: уж если и есть в мире вещь не для шуток, уж если и есть то, что можно назвать совершенно серьёзным, то это не бог, не начальство, не космос, не мать… да теперь Лёша понял, что самая строгая вещь на земле – Революция.