Гедамбола
Шрифт:
– «Будто с ветром обручилась», – так говорят? А в замке есть ее портрет? Какой она была?
– Видишь ли, – замялся отец. – Они с другой твоей бабушкой, моей мамой то есть, не очень ладили. Ну, так бывает. Видела ее портрет? Мама была строгая. Я ее боялся, честно сказать. И все детство в деревне проторчал. Милое дело было – коров пасти, с мальчишками по деревьям лазать. Мама считала, я мог бы выбрать невесту получше. Хотя чего уж – я сам такой, еле читать-писать выучился. Мне в замке не сиделось. Твоя мама была простой булочницей, ее семья и сейчас держит пекарню. Когда моя мама умерла, мама твоей
– Про таких говорят «Скажет – как иголкой уколет».
– Да, и это тоже.
– Ты ведь наверное не помнишь наш с тобой последний день? Перед тем, как … Мы катались верхом, ездили в деревню. Рыбак вытащил сома размером с кровать, всем хотелось посмотреть. Еще бы. Мы много смеялись, весело было. Ты эту рыбину на спор поднимала, таскала за хвост. Жалко, что не помнишь. Во дворе мы с тобой, как обычно, спешились. Но ты неловко спрыгнула, подвернула ногу. Присела возле стены, спиной облокотилась. Бабушка как раз из окна вытряхивала какие-то скатерти, велела тебе не торчать тут, отойти – не мешать уборке. И случилось то же самое – тебя будто сдуло ветром. Климентин искал повсюду, но есть такие места, куда и он боится соваться. Это было три дня назад. И вот ты вернулась…
– Значит, я не родилась, – вот разочарование-то. – А просто ничего не помню.
– Никаких сомнений.
Я прошлась по беседке, вороша ногой старые листья. В горле запершило.
– Ты тут? Знаешь, нам надо все время говорить, чтобы мы чувствовали, что рядом. Ну, в смысле, кто где. Видать, какое-то чудо случилось. Я не понимаю, какое. Я вообще, наверное, не очень-то умный. Говорю, в детстве мало книг читал, моя мама всегда этим была недовольна. Все больше мне животные нравились. Вот волков гонять я умею.
Он помолчал.
– Даже если бы мама твоя хотя бы так же нашлась, как и ты. Я был бы самый счастливый. Я бы зал, что она живая. Даже если бы я никогда ее не увидел…
Я услышала, как он хлюпнул носом. Мне стало неловко. Я вот маму совсем не помню. Да я вообще никого не помню. Ээээх…
– Я, кажется, простыла.
– Климентин не мог простудить тебя, только не он. Климентин у нас с тобой в крови. Это все волки. Ворюги. Прохиндеи. Держали ребенка в плену. Я попрошу бабушку сделать тебе горячее питье.
– Да нет, волки теплые…, – начала было снова я возражать, но уже без особого пыла, поняла, что бесполезно спорить, но вдруг осеклась. – Как это, в крови?
– Жужа, девочка, я был бы рад с тобой поговорить еще. Но у меня дела. Если бы только ты могла поехать со мной… Как обычно. У трех прудов сегодня свадьба. Люди ждут что я буду там, выпью чарочку, потанцую может, немного, скажу слова молодым. Пойдем? Посмотришь…
– О, спасибо. Думаю, я хотела бы тут погулять… Все здесь новое, понимаешь?
– Ты все это так любила. Ты обязательно вспомнишь. Вот уж для кого, для кого, а для тебя замок был настоящим домом.
Вдруг он замялся. Зашелестел одеждой.
– Хочу поцеловать тебя, обнять. Скажи,
Замешательство. Я спряталась за беседку. Сдавленным голосом соврала.
– У входа.
Раздался нежный чмокающий звук, будто кто-то тихонько, но настойчиво втянул в себя воздух. И тяжелый вздох.
– Ты почувствовала что-нибудь?
– О да.
Мелкое лукавство. Нет, я бы очень хотела почувствовать. Хоть что-то.
– Походи по замку. Погуляй у реки. Но пожалуйста! Не суйся в лес. Дальше старой вишни ходить не стоит – заблудишься.
Следующие несколько дней я и правда бродила по пустому замку, мрачному и старому, трогала вещи, безуспешно толкала плечом двери, тыкалась носом в пыльные окна, рассматривала картины, спускалась в подвал. Мне не было весело или хотя бы спокойно. Все это навевало тоску по чему-то такому, чего я и сама не понимала. Все двери до одной были плотно заперты, вокруг ни души. Еда и огонь в камине возникали в моей комнате сами по себе. Больше бабушка не пыталась говорить со мной, или я ее не слышала. Моя жизнь проходила в полной тишине. Наверное, это бабушка принесла мне теплое питье для горла – горячий, сладкий гоголь-моголь. И снова ни звука – хоть бы скрипнуло что-то или кто-то крикнул. Только птичий щебет по утрам, шелест штор от легкого ветерка. Даже река не плескалась, а текла величественно и степенно. Голоса отца я тоже с тех пор долго не слышала. Никто не топал по лестнице, не шумел, не пыхтел и не сопел у меня над ухом. Пахло пылью.
Однажды ночью мне не спалось, и я вышла на балкон. На каменных перилах сидела громадная сова. Сначала я испугалась – показалось, что туда кто-то положил груду тряпья. Но спустя мгновение ко мне повернулась круглая голова с желтыми глазами. Сова не улетела, когда я осторожно подкралась, чтобы при лунном свете полюбоваться горой, что возвышалась одиноко и величественно, будто драгоценный камень в перстне, который знает себе цену.
«Нельзя быть сразу и мельницей, и мукой»
После той, нашей первой встречи, отец еще пару раз заходил поболтать, когда приезжал в замок, но, по-моему, наши разговоры все больше тяготили его. Невеселое это дело – беседовать с тем, кто тебя не видит. А особенно с тем, что ничего не помнит. Я быстро поняла, что он вообще при любом удобном поводе предпочитает улизнуть из замка. Потерялась в какой-нибудь дальней деревне овца, – отлично, идем искать всем миром, отец впереди. Завалился сарай с вилами – ставим новый, чем больше, тем лучше. Кроем крышу соломой. И потом пир и танцы на каком-нибудь подворье.
Это была хорошая жизнь, правильная, и я бы с удовольствием потанцевала тоже, если бы хоть кого-нибудь узнала или увидела. Хоть что-нибудь, кроме разлапистых елей, которые не давали проходу. Мне не хватало людей – тех, кто работал на кухне, в конюшне, в полях. Я представляла себе все, что рассказывал отец, пыталась оживить замок хотя бы у себя в голове, но это было так трудно. И по-настоящему не могла вообразить ничего хорошего, кроме мягкого, теплого волчьего бока.
Правда, иногда по ночам я стала просыпаться от странных звуков – будто кто-то очень далеко, за могучей стеной, неумело выстукивал простую мелодию. Бень-бень-бень.