Геи и гейши
Шрифт:
И они обменялись чаем — а, надо сказать, чай был хороший, хотя и не «с бегемотом», как говорила девочка (напиток с бергамотом держали для больших праздников, и она побоялась его взять без ведома старших), но душистый и крепкий, а цвет его был как цвет темного граната.
— Теперь мы с тобой на ты, как брат и сестра, — объявил Профиль, — и я, как старший, должен буду тебя учить, защищать и оберегать.
Он чуть поплотнел и зарозовелся от земного питья, и стало видно, что он и правда необычайно хорош собой.
— Я с радостью, — ответила девочка, — ведь от них всех было не допроситься
— Не решат, — ответил Профиль, — я войду внутрь тебя, под кожу, и стану совсем невидимкой. Для меня это легко! Я ведь показываюсь лишь для того, чтобы меня увидели такими глазами, как твои, и захотели со мной подружиться.
— Почему же все они так тебя боятся и так ненавидят? — спросила девочка.
— Да потому что узреть меня и не устрашиться имеют право только глаза детей, маленьких, подросших и совсем взрослых; глаза, не замутненные ложью, гневом и предубеждением.
— Чудный конец, — сказал Лев, — и весьма нравоучительный. Но, признайся, ты ведь только что его придумала?
— Можно сказать и так, — ответила Мария-Хуана. — Ведь в реальной жизни подобные истории либо зависают, как неисправный компьютер, либо кончаются Судом.
На этом кончились и их речи, потому что дано было им узнать, чем еще пахнет ложе любви — сладким потом. Ибо лишь блаженное распутство, которое вечно разменивает золотой талант на медные пятачки, дает легкость; усилия истинной любви — тяжелый труд как для тела, так и для души, неразрывный и неразменный.
И пропел Лев Мариките свою песню, и обрели они на миг единство неразделенного творения, чтобы вновь его утерять: ведь ни в чем на земле нет постоянства. Но тотчас же вновь спелись и сыгрались, и возникла в их совместном сочинении совсем новая тема — ибо приобретенное в истине никогда не уходит, лишь переходит от форте к пиано и от пиано к фортиссимо, без конца обогащаясь вариациями.
— Я, заядлый игрок, поставил все, что имел, на красное поле любви, на черное поле смерти, чтобы выиграть эфемериду, — говорил Лев. — Твое прекрасное тело плотно, но не потому ли, что мои руки и ноги, которыми его касаюсь, слеплены из такого же материала?
— А ты желал меня… это… приватизировать? — смеялась Марикита. — Всю вечную женственность в моем лице, всеобщее достояние пригрести к своему боку?
— Нет: для такого нужно, пожалуй, стать не мужем, а вечной мужественностью, не нуждающейся в искуплении и смерти, очищении и воскрешении, как нуждаюсь я. Таковы, однако, все женщины, хотя нет ни одного подобного мужчины. Нет, я просто удивляюсь, что с восторгом приобрел нечто неназываемое и неосязаемое, на что и ярлык не прилепишь.
— Зато нечто подлинное, — ответила его дама. — То, что стало, случилось, утвердилось в своем бытии, не нуждается в заверении своей подлинности, в юристе и составителе словарей, печати и надписи. Красота бесспорна и самодостаточна; то же скажу о добре и истине.
— Значит, это теперь навсегда? — спросил Лев.
—
Однако когда в одно из их утр Лев выглянул из окна и увидел внизу крошечную, еле различимую белую точку, то сказал:
— Хотел бы я найти отца моего Мариану или другого, подобного ему, чтобы он нас обвенчал.
— Чего ты испугался — злого колдовства или слепой судьбы? — спросила она.
— Во мне нет такого. Просто…
Он провел пальцем по ее обнаженному, смугло-лакированному плечу и продолжил:
— Просто я увидел сейчас живой символ моего пути — и хочу, чтобы в этом пути ты шла рядом.
ДВЕНАДЦАТЫЙ МОНОЛОГ БЕЛОЙ СОБАКИ
(Дипкорпус священных проституток, или летучий отряд королевы Екатерины Медицейской)
Все в мире соединено нитями, не занимающими места ни в пространстве, ни во времени и поэтому невидимыми для людей.
Искусство нашей белой магии — знать, за какую ниточку следует дернуть, чтобы сеть всколыхнулась, будто изловив гипотетическую муху. Это несколько ограниченное искусство, если говорить по правде: ибо женщины здесь не делают ничего рационального, напротив — сотворяют из человеческого космоса хаос. Направленные на одну цель желания двоих взаимно погашаются; стройные шеренги мужских военных порядков наступают друг на друга в битве; стремление народов к сильной руке вскармливает Гоббсова Левиафана — и тогда необходимо отступить к первоначальному состоянию, низвести мир к его младенчеству и даже внутриутробности, чтобы дать ему возможность пересотворить и вырастить себя заново. Прогрессивный возврат. Процесс, который продолжается без конца и почти без надежды.
Женщины горазды вышивать по натянутой ими же основе и по заданной канве: но это самые простые узоры, мало чем отличающиеся от них самих, потому что женщины практичны. Лишь мужчины расцвечивают своим безумием и своей фантазией суровую серую ткань мира: беда в том, что каждый узор пьет соки и краски из других. Необходимо знать, за какую нить потянуть, чтобы распустить всё плетение, — ведь любая мандала рисуется песком и на песке, обречена на то, чтобы едва завершившись, смешаться с прахом. Мир ограничен, число узоров — неисчерпаемо: всем им подобает свое место.
Женщины набрасывают на разобщенный мир сеть тайного, многозначного и многозначимого родства — не только по крови, но и по семени.
У женщин — Женский Дом в центре деревни; у мужчин — Длинная Хижина на отшибе. Само имя для нее — Дом, Ворота, Дверь — мужчины узурпировали у нас, и от этого имени пошли титулы владетелей: Пер-О, Микадо, Великая Порта.
Мужчины объединялись (и обособляли себя от других мужчин) для добычи, для громкой власти и ревниво молились во имя этого своему Триединому Богу — женщины невидимо ткали свою сеть, соединяя их разбитый на осколки мир во имя служения Триединой Богине. Первый ее лик — девственной невесты-матери, второй — плодовитой жены, испытательницы мужей и коварной убийцы, третий — грозной кабаньей самки, поглотительницы мертвого и возрождающей живое, Богине Смерти-в-Жизни. Три цвета женщины — три цвета бузины: белый-красный-черный. Три разновидности тополя: белый — простой тополь, красный — осина, черный — осокорь.