Геи и гейши
Шрифт:
Ибо церковь подсознательно всегда знала о высоком предназначении эроса, и даже теперь ополчается на секс не как на животность (это лишь прокламируется), а как на властного конкурента. Даже низкий секс — метафора высокого эроса, который есть символ пути.
Но ныне мы расквитались: тантрический Восток изловил Запад на приманку, сделанную во вкусе последнего — то есть очень аляповато и пестро. Снова секс, снова техники и ремесленничество — но ведь сама искусственная муха рыбу не убивает, она только помогает удилищу подсечь ее и выдернуть из привычной среды. И тогда он, мнящий себя сугубо водным жителем, обнаруживает, что, как целакант, может жить в обеих средах!
Самая умная приманка — та, которая становится самой рыбой.
Нет, нашей Богине стоило пройти через поругание, чтобы испытать триумф!
А дети… Что же, Бог всегда нуждается в них и творит их, когда ему угодно — незачем навязывать ему конкретный способ.
Только пускай не забывают и они.
ДИХОТОМИИ ЛЮБВИ ИЗ ТЕТРАДИ БЕЛОЙ СОБАКИ
ПРИРУЧЕНИЕ ЕСТЕСТВЕННОСТЬ
Экзотеризм Эзотерика
Религия ЭРОС Мистика
Семья Любовь
В знаке Весов
Имя — ЭМАЙН
Время — между сентябрем и октябрем
Сакральный знак — Вино
Афродизиак — тмин
Цветок — черемуха
Наркотик — виноград
Изречение:
«Однако какое несказанное блаженство дает чистая уверенность познания. Не в сопричастности Богу состояло счастье великих пророков, но в обладании познанием, отлившимся в мелодию мистики. Таким же счастьем дышат иной раз математические формулы и открытия, чистая музыка, да и все, что можно назвать чистым. Всякая в чистом виде выраженная идея, пусть это даже всего-навсего идея механизма, да и все, что сделано толково и с полной отдачей, все это дышит логикой и реальностью, все это не оболочка, не просто форма, но сплошное содержание, на котором отсвет высшего.
Как свободна музыка в своей чистоте, несмотря на всю связанность свою правилами логики. Как свободен чистый человек, несмотря на всю связанность свою правилами совести. Ибо в бесконечно многих сферах реальности, в бесконечно-конечном множестве вещей, во все новых и новых символах является в мир сама необходимость, а на всякий сделанный выбор, сколь он ни кажется обязательным, найдется бесчисленное множество столь же обязательных: такова бесконечная свобода композиции, оперирующей элементами бесконечно строгих правил, такова бесконечная реальность земного в бесконечности внеземных сфер. Таково всё счастливо удавшееся и приносящее счастье в этом мире…»
Герман Брох
Двое людей и собака спустились со стеклянных вершин и черных хребтов к морю, посреди которого неподвижно горбилась глыба острова — обломок горной цепи. Вершина горы была седа от снега, изножье — от белой пены позднего цветения, будто море, прихлынув, там ее оставило. И виделось это всё через хрустальную тишину воздуха и незыблемое зеркало воды очень четко, как бывает только ранним утром в хорошем, покойном сне.
На песке стоял челнок: они столкнули его в воду, погрузились и поплыли. Женщина сидела на корме, слегка раздвинув локти под темным плащом: из-за капюшона, надвинутого на смутно белеющее лицо, напоминала она анх, или crux ansata — египетский крест, сливший в себе символы обеих главных ветвей человечества. Мужчина, в таком же плаще, греб круглым веслом; собака смирно лежала посередине, боясь колыхнуть лодку.
— Весь этот остров, как говорят, вышел из воды таким, как он есть сейчас, — сказала женщина, — разумеется, без строений. Возможно, оставались там следы допотопных руин,
Прибрежный монастырь был почти заброшен или казался таковым: мощные укрепления из желтоватого, теплого на взгляд камня обветшали, цепи аркад, что вели от них к середине острова, были оплетены виноградом, и виноград жаждал сбора — но его оставили напитываться солнцем и вялиться прямо на лозе. Там, где струны аркад сходились, высилась церковь — плечистая, восьмигранная, слегка расширенная книзу, под ребристым куполом, напоминающим шлем. Казалось, что она, как и подступившие к ней мосты, была вырублена некогда из камня, что складывал остров от века, из самого тела горы, и проросла в естественный фундамент выпуклыми корнями своих контрфорсов.
— Вот здесь он и живет, — сказала Мария-Хуана. — Давным-давно, как говорит легенда, в плетеной из лотосовых стеблей ладье приплыл он сюда и высадился на остров. Был он тогда еще совсем ребенок, гол, беззащитен и не умел говорить — а, может быть, знал один лишь язык своего юга. Звери приняли его; но среди них не было такого, кто бы мог сказать ему, женщина он или мужчина, — звериное чутье определяет это лишь во взрослых — поэтому он с самого начала не сознавал своего пола: однако был так необыкновенно хорош собой, что в него влюбились, как говорят здесь, и солнце, и луна. Позже, когда сюда приплыли люди, он уже не ходил нагим — из себя самого извлек он умение прясть и ткать волокна трав и очески шерсти, хотя одежда получилась очень неуклюжая, будто скроенная из циновки; и поэтому недоумение и неопределенность по его поводу все длились. Люди эти искали не продолжения той жизни, что была у них на континенте, а совсем иного, поэтому создали две монашеские обители: мужскую и женскую. Он ходил и к тем, и к другим попеременно, учился всему, чему его могли научить, и не было на острове и окрест мужчины или женщины, отрока, отроковицы или ребенка яснее и праведнее него.
— Это и в самом деле чистейшая легенда, — усомнился Лев. — Так за все время не подсмотреть за этим созданием…
Занят он был все это время поисками бухты — берег в большинстве мест обрывался в воду очень круто, почти отвесно. Наконец, он отыскал узкую полоску пляжа, от которой к стене поднималась узкая выемка пешей дороги. Троица выгрузилась и перетащила шлюпку подальше от воды.
— Ну, пускай легенда. Чем это плохо? В сказке бывает куда больше правды, чем в дословном изложении. Две вещи я знаю точно: черемуха здесь такая, какой не найдешь больше нигде в округе, и не укореняется нигде, кроме острова, а отшельник до сих пор служит настоятелем в обеих обителях: каждой дарит неделю, чтобы никому не было досадно, а дни, что остаются до круглого года, оба монастыря празднуют вместе.
— И греха на себе не имут, — прибавил Лев почти без иронии. — Только где они все? Послушать тебя, так тут полно народу.
Мария-Хуана, смеясь, приложила палец ко рту:
— Когда собирают виноград и везут его к давильным чанам, счет идет не на дни, а на часы, и в это время не принято служить иных молебствий, кроме плавных «винных» песенок: под них так ловко раскачиваться в точиле, кружась и переступая с носка на пятку! Только двумонастырный аббат никогда не участвует в плясках и играх, а ворожит и несет охрану вместе со своей гвардией. Смотри!