Геи и гейши
Шрифт:
Роды были нелегкие, но когда он высвободил из сорочки последнего из двенадцати крошечных, но уже мускулистых щенков, руки его наполнились живой благодарностью и ласковой тяжестью. Собака подняла морду, пытаясь облизать своего последыша: остальные, уже обихоженные, толклись у сосков.
— Тяжело тебе будет, с такими-то двумя сменами, — сказал человек полушутя. — Придется их очередности обучать и чтоб маленьких не оттирали. Но ты не бойся, красавица: покуда я здесь, я тебя не оставлю.
Тут он почувствовал, как четыре последних слова будто оторвались от его губ и ушли кверху.
После того сразу получилось много событий: прямо-таки обвал. Управление по делам насильственно перемещенных лиц, куда он иногда захаживал — больше для того, чтобы утвердиться в своем чисто вымытом облике —
Во время торжественного вселения жена, похудевшая и расцветшая, внезапно обнаружила сразу родню, которой ее живая единица была необходима для расширения жилплощади, и дальнего, не кровного родственника, с которым когда-то была сговорена. Родственник брал ее, семья — ребенка. Мужчина, который, таким образом, остался один в пустых стенах, воспринял случившееся на удивление спокойно.
Первое время после новоселья он ездил на кладбище, но собачий приют вскоре разломали, чтобы строить на его месте что-то фешенебельное. О существовании подземелья никто почему-то не знал и даже, как понял человек, не хотел или боялся знать. Человек только надеялся, что внутри не засыпало никого из детных самок, но потом надежда переросла в зыбкую уверенность: «его» стая некоторое время появлялась в городе, причем в самых неожиданных местах, и, видимо, пыталась найти экологическую нишу среди других групп, не так хорошо сплоченных, но существующих на более законных и общественно признанных основаниях. Так продолжалось месяца два, пока вытесненная стая не ушла прочь из города; но до этого человек еще успел попрощаться с Главной Матерью стаи и полюбоваться на щенков. Они подросли, выровнялись и были очень хороши все двенадцать, ни один не погиб, — хотя последние два показались ему более хрупкими. Может быть, они просто удались в отца.
— Вот как вышло, — сказал он ей, — меня привязали к месту жилплощадью, а тебя отвязали. Что делать, все изменилось и перевернулось: теперь ты меня оставляешь, а мое дело одно — ждать.
И снова он почувствовал, что некто сверху забрал у него эти слова.
С тех пор он становился все более и более одинок — если такое можно вообще себе представить. Жена уехала, сын вырос. Шли годы: пять, десять, двадцать лет, наконец, время перевалило уже за самый долгий собачий век. Ожидание человека настоялось и созрело, как вино; однако надежда не покидала его, так же как и память о том тепле от крошечного собачьего тельца, что мягкой волной прошло от ладоней к сердцу. Сердце его поэтому оставалось живым, и он стал писать о том, что переполняло это сердце. С внешней стороны то были мелочи: случаи из врачебной и ветеринарной практики, жизненные анекдоты и зарисовки. Но так как неведомое, с тех самых давних пор влияющее на его судьбу, придало его писаниям четкий, емкий и изящный слог, эти книжки получались лучше многих. Так же, как и все вещи в своей жизни, то есть благодаря случаю, человек отыскал спонсора: тот как-то раз купил у него редкой красоты коллекционную бутылку и разговорился за жизнь, а теперь узнал на улице. Спонсор, растроганный его благополучием, помог насчет издательства, типографии и литературного агента: время наступало иное, издавали не глядя на нацпринадлежность, лишь бы находило читателя и сбыт.
Хотя человек приобрел славу и деньги (то и другое — очень скромные), да и ветеринарная работа была ему по душе, богатства он не обрел; жены, стало быть, тоже. Навещал его только сын, по-видимому, из чувства долга или желая отдохнуть от своей бескрайней семьи. Сын же и выпросил у него квартирку в районе, который стал модным, и переселил его — к слову, вполне достойно, с расширением площади, — на окраину. Так он старился.
Однажды зимой в дверь кто-то поскребся. Человек удивился, почему визитер не воспользовался звонком, но не испугался — со временем разучился это делать. И открыл не глядя.
На пороге стояла собака. Не ее правнучка или кто-то из потомков, нет, та самая, со всеми ее пятнами и отметинами, ошибиться было невозможно. Да и выражение глаз было прежнее — смесь ума, доброты и лукавства.
— Как это получается:
— Интересно мне, от кого у тебя эта повестушка, — задумчиво сказал Эмайн. — Не иначе как от кого-то из наших, монастырских. Только не говори мне банальностей насчет того, что не дело церкви — лезть в большую политику. И вообще, вряд ли твой анонимный депутат носил тонзуру или волосы до плеч… хотя лысина или хайратость вполне могли бы камуфлировать их наличие, а в равной степени и скандальная упертость на глумливой лексике могла прятать… Нет, я вообще другое и другого имел в виду, и связано это с одной из граней моей двойной специализации.
— Вино, подобное нашему, — продолжил он, сделав большой глоток из услужливо поднесенной ему чаши «первин», — делает из человека ангела, а псы и так, от рождения, состоят в ангельском чине. Ведь все они идут в рай, ибо даже в худших своих деяниях безгрешны; а без греха потому, что никакие их устремления не переходят границ естества. Это людям, которые вечно имеют свой выверт в голове, их страсти служат ко смущению и искушению. И, наверное, стоит понять собаку, чтобы лучше разобраться в самом себе — что в тебе от зверя, а что от тебя самого. Это ведь тоже недурной вид медитации — не хуже, чем наполнять утробу чистейшим соком в надежде, что он забродит у тебя в желудке, побуждаемый к этому славным столетним мускателем. Да, я ведь о зверюгах. Вот, к примеру, соитие — они же, бедняги, ничего с него не имеют, кроме потомства и чего-то вроде питья в неотступную жару. Или иерархия их, всякие альфы и беты. Там четко: чем выше ранг, тем опасней твое место в походном порядке. У людских же заглавных буковок жертвенность проходит по части звериного атавизма, зато тирания — по разряду чистой человечности. Или вот возьмем стремление к свободе, пусть самой что ни на есть нищей: есть дикие звери, которым она необходима аж до самоубийства, а есть и такие, что ты их из клетки, а они сами обратно ломятся за кормежкой и защитой. Что из этого взял себе человек в качестве руководства, первое или второе? Или вот ум. Те же собаки думают иногда ужасающе конкретно, но ведь это мы их ставим в такие приземленные условия — а если не ставить? И что отличает нас от них — абстрактный разум или разум вообще? Или вообще не разум, а нечто иное, более высокого порядка?
— Душа, — подсказала Мария-Хуана. — Бессмертная.
— Милая! — возопил Эмайн. — Поживите с моё и в моих условиях годика этак с два, не более, а потом — плюньте в оченята тому, кто внушил вам эту мысль!
— Да нет, — вмешался Лев, — может быть, не оценкой надо заниматься, а просто любить и жить в полную силу этой любви.
— А любим мы всех тварей бессловесных, — подхватил священник, — и прикипаем к ним душой потому, что они делают нас такими, какими хочет видеть нас Бог.
— Только бессловесных — это не обо всех, правда, отче аббат? — тихонько вмешался кто-то из почтительно слушающей толпы.
— Правда. Ты поставил меня на нужные рельсы, с которых я было съехал по двоякой причине хмеля и философствования. Так вот, о наших агентах различного вида и о наших питомцах сразу…
И тут он поведал (нашей паре впервые, а остальным — в какой уж по счету раз) историю, которая в монастырских анналах значилась как
ЛЕГЕНДА О СВЯТОМ БЕРНЕ
Обитель наша, как вы, верно слыхали, в старину звалась Берн, или Бернаниум. Пошло это, однако, не от святого Бернара из Клерво, да и вообще не по человеку названо и не по ордену. И перевал наш далеко не Сент-Готард, хотя тем паломникам, что жаждут пройти на заповедные луга по внутренним территориям, а не по береговому обрыву или подвергшись жуткой морской болтанке, в любое время года может прийтись весьма кисло. Сугробы у нас там заповедные. А паломников тут много: иной раз плывут косяком голов в сто, а разума не больше, чем в лососе, что прется на нерест. Как такие лбы в гору лезут, представили?