Гель-Грин, центр земли

Каллен Никки

— Я знаю Реку Рафаэля.

Она вздрогнула еле слышно под рукой, будто от хлопка, потом улыбнулась той странной улыбкой Бузинной Матушки.

— Я тоже знаю.

— Я не хотел тебя оскорбить, просто сестра Реки — их мама…

«Ах, вот как», — и остановилась, подвела его под фонарь, села на лавочку, вытащила сигарету — длинную, тонкую, как стручок; «не знал, что ты куришь; не есть хорошо» «это не моя — у Лютеции выпросила; курю раз в год; от разговоров о прошлом; ты любил её?» «что?»

— Ты любил её?

— Капельку? она умерла.

— Ну и что; Река вообще ни одного дня не прожил на этой бренной земле; просто — ответь на вопрос…

— Не знаю; всегда думал, что да; она была совсем не такая, как

все вокруг; даже солнце, кажется, вращалось в её системе по-иному — по спирали или скачками; но мы никогда не разговаривали; и её семья — они всегда были важнее для неё, чем мои откровения; когда она была беременна, они садились вокруг неё в кружок и пели мантры на древнеиндийском; а я стоял с букетом цветов в дверях, и никто не предлагал мне сесть рядом… Просто Стефан — как метель или акация во дворе.

— А я была ужасно влюблена в Реку Рафаэля; как кошка; как в голливудского актера. Расмус — он же как рыцарь средних веков; честь, истина, красота, умереть за идеалы; а мне хотелось увидеть Рим…

— Увидела? — он хотел убить её.

— Нет; мы поругались на границе Чехии; он сел в один грузовик, я — в другой; и застряла там в Карвине; работала официанткой, няней на дому… Дивная жизнь была…

— Гель-Грин тебе не нравится; дыра?

— Гель-Грин — это город моего брата; Жан-Жюль — как еще один Расмус; и Рири Тулуз, ты еще с ним не знаком; они все на одно лицо; только Анри-Поля я по-настоящему не выношу, гель-гриновское божество; бегают вокруг него, как щенки; так и разговариваю только с Тонином…

— О будущем? — он возненавидел её такую — вдруг открывшуюся комнату, полную мусора, заплесневевшей еды, разбросанных чулок и переполненных пепельниц в форме голых женщин.

— О рецептах, — и она выбросила окурок прицельно в море — как монетку; «здорово, — думал он, — вот и поговорили»; шли и шли молча; а потом она у самого «Счастливчика Джека» поднялась на цыпочки, вздохнула и поцеловала в щеку — словно подарок вручила, за который страшно волнуется; «не сердись, — говорила улыбка Бузинной Матушки, — прошло столько лет; а ты тоже делал ошибки»; и ошибки — это не Свет и Цвет; и он ляпнул неуклюже:

— А ты знаешь, что Расмус влюблен в Лютецию?

— Ой, бедняга, — словно и не родной брат вовсе страдает, — у неё же парень есть; в Коста-Рике, переводчик с испанского; они письма пишут слезливые, обмениваются сушеными цветами.

— Что же делать?

— Пить много чая, — и они поднялись по лесенке к «Счастливчику Джеку»; было уже три часа ночи; «а что, Тонин здесь и живет?» «конечно; в маленькой подсобке»; она позвонила в колокольчик, снятый, как узнает позже Стефан, с того самого «Сюрприза» Джека Обри; и Тонин открыл дверь, заполнив проём сразу как-то целиком, как кринолин.

— А, за мальчишкой пришли; ну, проходите; и не спится же всем в эту ночь; Расмус Роулинг опять маяк чинит; забрал инструменты мои старинные, — Стефан прошел мимо него с трепетом, Тонин и вправду походил на тот маяк на косе, — вон, в окне видать, — но увидел сначала Света, тихо сидевшего на полу на подушечке и рисовавшего; нос в акварели, губы — он всегда совал кисточку в рот; он поднял голову, узнал отца в свете маленькой лампы, стилизованной под керосинку; «Свет, ты так напугал меня»; сел рядом, просто на пол; а Гилти подошла к окну и стала смотреть, грызя ногти; не всё так просто с её братом — люблю не люблю; сложность соответствовать; сложность бытия; Река и Расмус — грани существования; Тонин вернулся к своей модели — сорокапушечному фрегату с красными парусами; капроновые нити для такелажа.

— А «Титаник» не пробовали делать? — спросил Стефан с пола; заглянул краем глаза в альбом Света — корабль уходит от огромной волны, светящейся изнутри как факел; а на палубе стоит девушка в белом и простерла к волне руки с исходящими от пальцев лучами…

— «Титаник» —

простая модель; три трубы, одна — декоративная; она тоже всё время просит «Титаник»; как фильм вышел, все просто на нём помешались. А я люблю паруса: скорости меньше, зато как изящно; это как ноги у женщин; видели, сейчас у всех ужасные щиколотки — из-за скорости, кроссовки, сапоги грубые; а раньше носили каблуки — и щиколотки были как китайский фарфор, тонкая работа…

Стефан засмеялся; голова у него кружилась: Тонин тоже курил трубку, маленькая комната была как флакон — не вздохнуть; раскладная кровать с синим покрывалом, опять фотографии кораблей — современных парусников и реконструкций; красивые часы из руля, пришедшего в негодность; не сувенир — настоящая вещь, как у Платона, праотец-праобраз; Свет заснул тихо, облокотившись на его плечо; «мы пойдем, Тонин».

— Не сердитесь на мальчишку; мне с ним хорошо, а он вроде странный такой же, как я, — «нет, что вы, Тонин, спасибо, что дружите с ним»; Стефан подхватил привычно Света на руки, Гилти открыла дверь; «спокойной ночи, Тонин»; бармен стоял и смотрел им вслед, кисточка в клею в руке, окликнул: «Ван Марвес…» Стефан обернулся, Свет спал на руках, как в гнезде; «не бойтесь его, он видит только свет»; и закрыл дверь…

«Вас проводить?» «нет, я сам; всё сам, буду учиться ходить; завтра уеду с вашим нелюбимым, как овсянка, Анри-Полем; присмотрите за моими?..» «конечно; возвращайтесь; и не позволяйте себя менять»; как будто он ей нравился таким, какой есть; а он дошел до вагончика, открыл дверь локтем — не закрыл, убегая; и положил Света прямо в одежде. «Спи, — коснулся высокого лба, — пусть тебя снятся цветы, а не корабли; корабли — это не вечность; они тонут, гибнут, гниют; а цветы… в Гель-Грине не растут»; Свет был очень похож на него, Стефан смотрел будто в озеро — мысли как мальки, рисунки как кувшинки; сын — как это возможно; не выдержал одиночества и пошел опять к морю; на косу. У маяка светился огонь — переносной противоштормовой фонарь, сочно-желтый, как апельсин; на камне сидел Расмус, курил и смотрел чертежи. Маяк закрывал его от ветра; «привет, Роулинг, не помешаю?..»; так они провели всю ночь, до бледно-голубого, как шелковый шарф, рассвета; Расмус ковырялся в маяке, звенел там железяками, смазывал, матерился чуть слышно; Стефан подавал ему нужные ключи, выныривая из дремы; внутри маяк уходил ввысь, как башня, полная воинов в старину; винтовая лестница, звенящая под ногами, как оружие; к площадке, полной хлама — старого кресла без ножки, разбитых ламп, обрывков бумаги, обломков рам и перил; в маяке и вправду можно было жить когда-то; завести непромокаемый плащ и собаку, пару томов Толкина — но не всего, чтобы не знать, чем дело кончилось; потом Стефан вспоминал ночь, как первый рассвет в своей жизни…

…В походе Стефан не спал еще три дня; а потом свалился у костра, на привале, накануне переправы через одну из горных речек — вода словно коричневое стекло, песок блестит — в нём золото прямо крупицами; Анри-Поль брал такую ледяную горсть в ладонь и показывал Стефану; «вторая Аляска, но писать про это нельзя: понаедут охотники и Гель-Грин перестанет им быть; все наши отчеты о залежах хранятся под грифом “секретно”»; и Стефан писал о соснах, напоминающих ему кардиналов, — в золоте и зелени; слюде в камнях, поросших странным голубоватым мхом; о видах с гор — оглянуться и посмотреть вниз, потерять сознание; Анри-Поль читал у костра и говорил: «похоже»; а когда Стефан наконец заснул, внезапно, на середине фразы, будто его убили в спину, Анри-Поль наклонился над ним, как луна над Колизеем, геолог Руди, самый старый, с бородой и глазами синими, сказал: «пусть спит; трепыхался, как веточка, а то сердце откажет»; и привал продлили; пели песни под гитару тихонечко, варили походной борщ из щавеля; а Стефан всё спал и спал, и звезды меняли над ним свои узоры…