Гель-Грин, центр земли
Шрифт:
— Что тебе так нравится в снеге?
— Он бриллиантовый. Представляешь, пап, есть люди, которые никогда не видели снега.
— Есть люди, никогда не видевшие моря. Или гор. Или пальм.
— Море — оно похоже на озеро, на широкую реку, у которой просто не видно берегов. Горы — это высокие холмы. Пальмы — лохматые девушки. А снег — снег ни на что не похож… Когда-нибудь я уеду в края, где будет полно снега.
— Мы с юга, Рири, у нас сердца — огонь.
— Значит, тем более. Нужно ехать в далекие холодные страны — нам там будет не холодно; и смотреть, влюбляться, жить.
— А фамильный тулузовский сад? Он тебе не интересен? Таких нет на севере…
— Фамильный сад — это не фамильная честь. Можно бросить. Пусть зарастает. Ты же тоже ездишь редко.
— Тогда читаем на ночь «Ледяную Деву»: Рири не Руди — сердце, которое не замерзнет. — Рири всегда таскал с собой ту старую книжку Андерсена; засмеялся, понял отца, схватил подушку, начал душить; потом заснул на его руке, тяжелый и теплый, как щенок, со слипшимися темными прядями. Хоакин накрыл его пледом покрепче, поцеловал в висок и стал смотреть на снег в оранжевом свете фонарей турбазы; он тоже видел его впервые, но ничего не сказал Рири — снег ему не понравился; говорил о смерти; не заметил, как заснул; проснулся — Рири уже не было. Всю комнату выстудило; закрыл окно;
…По склону, куда пошли кататься Рири и Анри-Поль, прошла лавина. Засыпало двадцать человек, в том числе и их. Хоакин и Александр вошли в бригаду спасателей: Хоакин как врач, Александр как большой и сильный человек. Казалось, он поднимает горы, перетряхивает их в поисках сокровищ. Не говорили друг другу ни слова. На третий день нашли первых людей. Кто-то задохнулся, кого-то раздавило сразу. Хоакин проклинал снег, Бога; обещал ему уйти в монастырь, все свои деньги, а потом нашли — в пещере, куда Анри-Поль зашел поправить ремешок на лыже, Рири — попить из фляги. Они были живы, только очень устали, потому что копали изнутри. Белые и темноволосые, были похожи на сказку — черное дерево и снег; Хоакин обхватил Рири, как медведь, сел в снег и заплакал — впервые за жизнь Рири; качал в объятиях, как в самый первый день знакомства, когда Рири не хотел спать; оказывается, это самое дорогое в жизни — капризный надменный прекрасный мальчишка; смысл бытия; нежность как разрывная пуля; «папа», — сказал Рири сквозь плед; «я так скучал по тебе; я знал, что ты не оставишь меня», — так Хоакин сам обращался к Богу, а Рири — к нему, неверующий; «я люблю тебя; только ты меня сейчас задушишь»…
А в год самого окончания школы случилась еще неприятность — слава богу, не горе — а как пчелы — чужие вторгаются в твою жизнь и пытаются объяснять, что ты ничего не добился, а жить надо так и так — как все. Рири и Анри-Поль вступили в молодежную организацию коммунистической партии, пошли на митинг против войны с маленькой оранжевой страной — их арестовали. Мало того — «засветили» на всю страну и даже международ; Хоакин включил телевизор с новостями и увидел своего сына как сенсацию: «молодые коммунисты, как и прежде, надеются изменить мир» — в первом ряду, страстное, как костер, лицо. Их обливали водой, потом били; Хоакин почувствовал, что разум сползает с его головы, как парик, начал звонить по участкам, пока не пошел в туалет, и телефон зазвонил сам — Рири сказал, где он; «ты живой?» «папа, зайди к Фуатенам, Анри-Поль со мной, а у них нет телефона». Они все поехали в участок; передали еду: бутерброды с сыром, фрукты, минеральную воду — больше было нельзя; суд по несовершеннолетию дал десять месяцев условно. На суд приехали Альфонс и Адель — они совсем не старели, словно Хоакин только что родился у них: смуглые, гибкие, пропахшие молоком и садом, едой, полной специй; Хоакин не представлял, что они скажут — далекие от политики, от зла, телевидения, путешествий; «не наш, — скажут, — ну-ка, Хоакин, признавайся, откуда у тебя этот пацан — и, главное, зачем?» Но Адель только спросила за вязаньем — безумного раскраса носки — черно-сине-бордово-золотистые полоски — обычным голосом, как «налей мне чаю», или «сколько времени», или «как пройти в библиотеку»:
— Рири — «красный»?
— Да.
— Я думала, это уже немодно.
— Мам, ну это ж не только мода, это еще убеждения. Ваша с папой вера — тоже давно немодно. Но это ваши убеждения, и люди за них держатся крепче, чем от притяжения.
Адель кивнула, соглашаясь; промолчала ряда два — бордовую полоску; потом взглянула на Хоакина поверх вещей, всей истории — Помпей, Карла Великого, раскола церкви, Жанны д’Арк, двух мировых войн:
— А ты во что веришь, Хоакин?
— В свое дело, он — врач, это важнее священника, Адель, — сказал Альфонс из бархата кресла-качалки, которое они привезли с собой в подарок, — глубокое, темное, как осень, с изогнутыми в стиле модерн подлокотниками; Битлз лежал у отца на коленях, как саше в белье, прокуривался трубкой — черный испанский табак, крепкий, как мускус, душная комната; а в глубине квартиры спал в своей комнате, полной путешествий — из Петербурга в Москву, капитана Кука, в поисках нулевого меридиана, — Рири; и Хоакин думал — все здесь Бог, а особенно мой сын, все сыновья…
Из военной школы их собирались исключить — жалобу подала половина родителей других кадетов; обидно было, потому что Рири и Анри-Поль были отличниками, — прямо не верилось; Хоакин никогда не спрашивал Рири об оценках, как и его — родители; живи как хочешь — будь свободным, чтобы мечтать не о свободе, а о свершениях; но Альфонс в кои-то веки воспользовался репутацией Тулузов — самым старым родом в городе и округе, потомками смуглых королей, евших с золотых тарелок; позвонил, пришел; и мальчишки получили на выпускном свои золотые погоны и сабли отличников. Рири свою повесил на стену над кроватью, собрал рюкзак, зашнуровал ботинки под колено и уехал — со Штормом и Анри-Полем, ярким, как вино, — темные брови, губы вишневые, глаза темно-карие, как из шоколада; красивый молчаливый парень; рано начал курить — как Альфонс — трубку; иногда Хоакину казалось, будто Анри-Поль больше, чем просто парень — просто человек, а что-то вроде Наблюдателей из мистических сериалов — не боги и не смертные — всё знают, обо всем молчат. Уехали они далеко — в Тибет, не испугавшись после лавины гор; потом на Крайний Север; открытки — края, где идет снег; потом в большом городе с морем, портом, маяками поступили в университет.
Хоакин всё собирался приехать — но не мог: не представлял других краев, кроме юга. Ездил домой, собирал с рабочими яблоки и груши; финики, сливы; цвели самые яркие розы — махровые, всех оттенков крови; варили варенья; летние сыры — с оранжевыми прожилками, укропом, орехами, корицей — пахучие, как парфюмерный магазин. Адель среди сада, трав, кастрюль становилась всё больше и больше похожей на принцессу — дома она носила длинные, как в фильмах «Властелин Колец», тяжелые шлейфовые платья, с рукавами до пола; тонкая золотая сеточка на черных, как земля сада, волосах. У Альфонса серебрились только виски; словно роса; по вечерам он читал на веранде Бальзака; а утром вставал раньше всех: шел на кухню, ставил кофе, садился на табурет и курил; на другой табурет вспрыгивал мягко Битлз, которого Хоакин привозил с собой в корзине; и они смотрели
Через год Хоакин получил от Рири бессвязное письмо: «Юэль, пап, представляешь, она здесь живет. Её маме стало плохо на севере, и они переехали в этот порт — морской воздух, ламинарии на ужин и всё такое. Но что-то еще загадочное — с самой Юэль… она больше не танцует. О, пап, какая она… Белая, прозрачная, как ракушка, как сахар… Я люблю, понимаешь?.. Но она любит другого? совсем не любит — холодное, как в Гауфе, сердце. Я сказал — выходи за меня, принес кольцо — но она сказала: нет. Но почему? Ведь я ждал её всю жизнь. Твоя фотография у меня над столом. Но она как глянет — и в слезы. Прихожу назавтра: уехала. Бабушка не с ней… Куда, пап? Мне нужно искать её — я же обещал. А вдруг она снова полюбит меня, как тогда — в дождь…» Хоакин испугался, что Рири сошел с ума, отпросился в больнице, отдал Битлз Фуатенам, собрал вещи и купил билет на самолет. Их было даже три; Хоакина тошнило в конце от бессонницы. По конверту он нашел адрес. Открыл Анри-Поль; он стал совсем взрослым — невероятно красивым, но как картина в музее: огромный парусный корабль вот-вот выломится из рамы на зрителя; запах соли повсюду.
— Вы рыбу, что ли, солите? — спросил с порога Хоакин.
— Здравствуйте, дядя Хоакин, — Анри-Поль вытащил изо рта трубку. — Это воздух так пахнет. Здесь недалеко порт — из окна видать…
— А где Рири? В университете?
— Ищет Юэль.
Хоакин прошел, ожидая бардака, но комнаты были в абсолютном порядке; словно кто-то собрался уезжать. Посреди одной стояла стремянка, а на потолке висела надпись на красном шелке: «Слава мне, великому!». Хоакин сел на софу — антиквариат, красное дерево, серебряная с розовым обивка — кукольная мебель; «расскажи». Анри-Поль поставил кофе, сел напротив в такое же кресло — ножки-драконы; рассказал, показалось Хоакину, сказку: Рири и Юэль столкнулись в университете, на лестнице, он сбил её с ног, полную книг, дисков, пластинок, она обругала почем зря, а потом, подбирая, посмотрели друг на друга и сразу узнали — семнадцать лет спустя. Рири влюбился, как разбился; был принят дома; квартира на вершине небоскреба; пил чай с бергамотом, разговаривал о камнях и породах — родители Юэль были в восторге; Витас Вайтискайтис, оказывается, профессор на их кафедре — старшие курсы; собрался взять обоих Анри с собой на практику зимой, на мыс Шмидта. Рири научился летать на самолете, написал в небе: «я люблю Юэль». Купил её любимые цветы — желтые нарциссы — все в весеннем городе: миллион один цветок; заполнил комнату Юэль, как корзину. Купил два кольца из сплава серебра и золота — как они с Юэль. Собирался делать предложение утром; но дверь не открывали. Рири прокараулил у подъезда, вышла мама — Роберта; испугалась, когда он упал на колени и спросил, зачем Вайтискайтисы хотят его смерти. Роберта расплакалась, пригласила в дом, опять налила чаю с бергамотом. Оказывается, сразу после приезда с юга, на второй день, Юэль, катаясь с горки, упала и повредила позвоночник. О танцах пришлось забыть. Десять лет в корсете. Детей иметь нельзя. Почти не выходила из дома — в университете учится заочно. Постоянно хотела умереть — девушка, лицо которой помогало Рири жить все эти годы. Единственный парень в её жизни, двоюродный брат, — парень неплохой, но очень простой; ему была нужна протекция в университете от Витаса; начал ухаживать за Юэль; но Витас и Роберта всё поняли и мягко отказали в дружбе. И вдруг появляется Рири — как небо на голову; сильный и сверкающий, как море в полнолуние; и Юэль ожила — любви родителей ей было мало. Но двоюродный брат, не поступив на нужный факультет, прознал, подкараулил из университета; сказал неожиданно грубо и убил: «Дура инвалидная, думаешь, ты ему нужна… Папа твой. Половина геологического мира продаст за родство с ним душу». Юэль испугалась, рассуждала весь вечер у зеркала, ломая пальцы; но в безумие верить проще, чем в разум; доказано историей церкви и коммунизма; испугалась и уехала. «Куда?» — закричал Рири, вскочив и опрокинув на себя весь чай, — пропах бергамотом. Но Роберта не сказала; «прости, Рири, мы тебя понимаем; но ты тоже нас пойми — она может и не прожить долго: каждый день мы ждем, что она сломается — в прямом смысле, как веточка вербы; а ты… Чудесный парень. Мария Максимовна до сих пор помнит тебя. Но ты совсем из другого мира…» «Сериал какой-то», — ответил Хоакин. Анри-Поль согласился. Подоспел кофе. К ночи пришел Рири. Хоакин открыл дверь и не узнал его: резко-красивый мужчина; черные волосы, шрам над губой, темные провалившиеся глаза; синяя рубашка со священническим воротником, приталенная куртка из серого вельвета.
— Папа? Как твои дела?
— А твои?
— Ты же знаешь…
— Тебе чем помочь?
— Не знаю. Можешь дать мне денег. Они закончились, когда я купил нарциссы.
— Жалеешь?
— Я бы еще купил — в одном магазине оставались.
— Какая она сейчас?
— Похожа на снег.
— А ты говорил, на снег ничего не похоже.
— Не знал…
Рири не просто был в горе — казалось, он купец-скупец и утонул корабль со всем его имуществом: золотом, амброй и экзотическими фруктами. Хоакин сел к телефону и обзвонил: ж/д и морской вокзалы, аэропорт, автовокзалы; «я уже там был — не дают сведений о пассажирах». Хоакин взял его за руку, и они пошли по городу. Собирался дождь. «Пап, знаешь, о чём я мечтаю: о городе, который построю сам; огромный порт с северным сиянием; люди там будут похожи на птиц; дети будут рождаться либо фантазерами, либо ясновидящими; на вершине горы будет стоять разноцветный маяк, и, когда в городе будет идти дождь, он не будет черным, серым, одиноким, а — желтым, синим, зеленым, красным… красиво, правда?» «Я хотел бы погостить в твоем городе», — ответил Хоакин; «несмотря на снег?» «не смотря на снег». Рири сжал его руку, и дождь потек по их лицам. На углу сияла, как папоротник в ночь Ивана Купалы, синяя вывеска кафе. Они зашли, заказали кофе: со сливками, корицей, перцем. Кафе было с детской комнатой, стены расписаны цветами, мягкие игрушки, ковер; на стене — телефон под начало серебряного века. И справочник. «Мария Максимовна Вайтискайтис — почему мы не подумали? вряд ли Юэль уехала далеко — родители не отпустят»; Рири подошел медленно, будто не цифры, а каббала; нашел и позвонил. «Юэль? Это я, Рири… Здесь дождь, а у тебя?.. Простыла? Хочешь, привезу тебе мед… Всё в порядке… Я простил… А ты выйдешь за меня?» Хоакин положил в карман его куртки на спинке стула деньги и уехал домой, на юг.