Gelato… Со вкусом шоколада
Шрифт:
Это, по-видимому, распечатка результатов анализов Велихова. Еще одна издевка или крайняя степень доверия? Зачем он подложил сюда листок? На что этим действием рассчитывал? Пробегаю глазами по мелко напечатанным аккуратным строчкам. И, откровенно говоря, ни черта из того, что вижу, не понимаю. Странные названия в большом количестве кучно занимают все бумажное пространство. Распечатанная таблица содержит всего три столбца, но большое количество строк. Крайний левый содержит названия, труднопроизносимые имена нехороших патогенов, средний хранит единицы измерения и их краткое обозначение, а
«Отрицательно, отрицательно, отрицательно, нет в поле видимости, допустимое количество, отрицательно, отрицательно…» — словно глупую машину, дающее заключение, на одном слове заклинило. Это означает, что Велихов здоров? Наверное! Теперь бы не мешало сверить дату. Бросаю взгляд туда, где указаны выходные данные пациента. Судя по представленным значениям и цифрам, анализ определенно свежий. То есть он меня не обманул, когда заверил, что здоров. Петя сказал правду и во всем признался, потому что полагал, что из-за него сильно пострадали дети или волновался за мошенничество с санитарной книжкой. В любом случае, какая мне теперь разница. Все отболело и прошло. Хотя сердечко нет-нет, да трепыхнется и тихонечко заекает.
Откинувшись на изголовье, размеренно прикладываюсь затылком о стену, прикрыв глаза, вращаю листок и из-под опущенных ресниц замечаю надпись на его обратной стороне:
«Туз, прости меня, пожалуйста…»;
и простая подпись:
«П. В.».
— Петр Велихов, — шепчу с блаженной улыбкой на губах. — Мой Велихов!
Глава 28
Он
На этого мальчишку у меня с ней был составлен омерзительный договор. Деловое соглашение на сына. Контракт! Кабальные условия для того, чтобы родить ребенка. Много лет назад я сочинил чрезвычайно пошлую бумагу, где обозначил все подводные течения, коими собирался управлять после того, как женщина, на которой я счастливо сейчас женат, родит мне долгожданного наследника. Живого человека! Живой подарок на мое сорокалетие. Никогда не говори о том, что задуманное как будто бы не произошло. Нагло привирай и, посмеиваясь, заявляй о том, что:
«Бля-я-я-я! Надо же, как интересно получилось!».
Только вот не получилось… Н-и-ч-е-г-о!
Щекой еложу по глянцевой поверхности обеденного стола, воспаленными глазами прочесывая пространство кухни, в которой битых два часа бирюком впотьмах сижу.
Вероятно, это сучья старость так неожиданно подкралась. По ночам совсем не сплю, а по утру как будто огурцом шалю. Если бы еще чугунная макитра не гудела, можно было бы сказать, что все долбаным пучком и не за рамками любимого закона.
Растопырив пальцы и развесив парашютом ладонь над альбомным листом, вращаю белоснежную поверхность, до блеска натирая ею стол.
— Гриша? — очень тихо ходит, я ведь не заметил, как она пробралась и подкралась. Жена склоняется надо мной и укладывается верхней половиной тела, в точности копируя мою скрученную позу над столом. — Привет, — шепчет возле уха, обжигая, губами прикасается к виску. — Что случилось?
— Ничего, — бурчу и отворачиваюсь. — Нат, перестань, не надо.
—
— Спасибо.
— Молоко?
— Кофе, видимо, совсем не предлагаешь? — хмыкаю с издевательским смешком.
— Ты адски бодр и без допинга. Что случилось? — поворачивается ко мне спиной, встав на носочки, открывает створку кухонного подвесного шкафчика, что-то там рассматривает, как будто к чему-то даже примеряется, а найдя две безобразные по внешности и исполнению чашки, снимает их и выставляет на рабочий стол.
— Ничего.
— Мне уйти? — Наташа опирается руками о столешницу и приподнимает плечи. — Хочешь побыть в одиночестве?
— Нет, — отрываюсь от поверхности, на которой провел до этого момента некоторое продолжительное время, и занимаю строго вертикальное положение. — Сделай, пожалуйста, кофе.
— Нет.
— На-а-а-т! — жалобно прошу, почти выпрашиваю или нагло клянчу.
— Ты говорил, что не будешь курить. Как по канону, ты, конечно, куришь!
— Начинается, да? — прокручиваюсь на барном стуле. Отворачиваюсь от раздражающейся по сущим пустякам жены и обращаю взгляд в окно, за которым день уже в разгаре. Как-никак утреннее время, ранних пять часов! Солнышко в зените, ветерок колышет кроны, а птички бодренько щебечут. — Пороки, пороки, да? Чем ты недовольна, жена? Я раздражаю?
— Да!
— Потерпи, милая, уже недолго осталось.
— Все сказал?
— Черепашечка, кофеек, пожалуйста, — наступаю с просьбой, а затем вдруг громко декламирую. — Да будь же ты покорной, женщина! Давно я тебя ремешком по заднице стегал?
— Потом ты как будто завязал с черным-черным кофе, — она совсем не реагирует на меня, потому как не меняет скорость и громкость звукового сопровождения. С некоторых пор, по-видимому, я превратился в жалкое ничто или нечто, раз позволяю ей такое обращение. Размяк, раскис, расслабился и определенно дал маху. — Сейчас ты просишь…
— Я умоляю! — уже почти хриплю.
— Гриша-а-а?
— Ну, хорошо. Пусть будет молоко, — громко выдыхаю, соглашаясь.
Как пить дать, подтаявший в ее объятиях холодец, подкисший, склеившийся, покрывшийся вязкой пленкой «стюдень». Вот такой пиздец!
— Подогреть? — оттаивает, оживает, добавляя в голос смешок, еле уловимую кротость и умиротворение.
— Если можно, — на автомате отвечаю, застыв взглядом на летнем пейзаже.
— Хорошо.
Пока Наталья возится с молоком и обязательным печеньем, я снова стопорюсь на чертовой бумаге, с которой половину ночи и несколько утренних часов молчаливый диалог веду.
— Гриш? — ставит аккуратно чашку передо мной.
Какая странная посудина, ей-богу! Искривленные края, совсем необтекаемая форма и небольшое углубление, а ее родное будто бы кривое блюдце скроено вообще под что-то внеземное или потустороннее. Такое впечатление, что сие творение было произведено маленьким ребенком или неопытным гончаром по индивидуальным чертежам и собственным заказам.
— Что это за херня такая? — просунув палец в ручку и подняв подобие пиалы с молоком, направляю под женский нос скульптурный диссонанс. — Где ты это взяла?