Геммы античного мира

Неверов Олег Яковлевич

Такова камея в Мальмезоне с парным портретом: Августа и Ливии, обращенных друг к другу. Это как бы наглядное подтверждение того супружеского согласия, которое в эти годы при дворе приобретает политический смысл. Ливия воздвигает особое святилище божеству Согласия, что должно было увековечить ее неразрывную связь с Августом. Овидий упоминает об этой политической и династической демонстрации:

Также, Согласье, тебе храм посвятила блестящий Ливия, что соблюдать с мужем привыкла его. [20]

20

Овидий. Фасты, VI, 637.

В парном портрете на флорентийской камее предстают

Ливия и ее сын Тиберий, но смысл изображения остается тем же, — главная задача резчика состояла в том, чтобы подчеркнуть основное в династической политике этих лет, что ясно охарактеризовано Тацитом как «согласье между матерью и сыном». Правда, то, что так [85] настойчиво прокламируется, мало отвечало реальному положению дел. Тот же Тацит вынужден был в следующих словах подвести итог кровавой борьбе Клавдиев и Юлиев внутри династии: «Согласие и могущество с трудом уживаются вместе». Но как бы стремясь убедить общество в противном, Тиберий строит роскошный храм: «Августейшего Согласия». Имея в виду Тиберия, Овидий пишет в эти годы:

Вот и Согласие здесь, венчано Фебовом лавром, Чтит его ласковый вождь и украшает его. [21]

Известно, что именно на эти годы падает охлаждение отношений между Тиберием и Ливией, приведшее к удалению императора на о. Капри, и серия политических процессов против семьи Германика, закончившихся гибелью его жены и сыновей.

Парный портрет Траяна и Плотины в Лондоне и вся семья Траяна на инталье в Неаполе посвящены той же самой теме согласия правителей. Есть сведения о специальных жрецах «конкордиалах», совершавших богослужения в честь этого странного божества, а также о периодических празднествах «Филадельфиях», отмечавшихся на территории империи начиная с правления Марка Аврелия. Этот император вместе со своим соправителем Люцием Вером предстают в привычной схеме парного портрета на камее из Парижа и крупной инталье из Ленинграда.

21

Овидий. Фасты, VI, 91.

Пожалуй, самая многочисленная серия подобных гемм относится к правлению династии Северов. Это свидетельство как раз неустойчивости политического положения новой для Рима династии. Становится правилом: чем тревожнее обстановка в империи, тем настойчивее в работах резчиков гемм звучит тема «Согласия Августов».

На крупной инталье из Парижа предстают Септимий Север и его наследник Каракалла. На другой, эрмитажной, гемме рядом с отцом выступают оба сына, которых император предполагал сделать соправителями. А на династической камее, хранящейся в парижской коллекции, налицо вся семья: Север с венцом Гелиоса, его жена Юлия Домна в виде богини Луны Селены, Каракалла и Гета, причем на плечах старшего из братьев видна эгида Юпитера. Весь набор символов, восходящих к эллинистическим геммам времени Птолемеев, налицо в этой камее последних лет II в. н.э. Филипп Аравитянин и его [86] сын и соправитель Филипп Младший на гемме из Херсонеса (Эрмитаж) оба облачены в венцы Гелиоса. Упоминавшаяся выше камея из Эрмитажа, созданная в I в. и переработанная в середине III в., должна была прокламировать согласие, царящее в семье Галлиена. Медальоны с идентичным портретом Галлиена и Сапонины имеют легенду: «Согласие Августов». Эта династическая тема в римской глиптике доживает до IV в. Сердоликовая гемма из эрмитажного собрания украшена парным портретом Галерия и Валерии, а на бронзовом перстне из собраний Берлина портрет Константина и Елены сопровождается красноречивой надписью: «Согласие».

По-видимому, камеи и крупные интальи с рассмотренными изображениями имели специальное назначение — они были вотивами в династических храмах, а также украшали жреческие диадемы. До нас дошли скульптурные воспроизведения подобных диадем. На портрете Антиноя, найденном в Остии, можно видеть венец с изображениями Адриана и Нервы, а на венце жреца из Эфеса предстают Септимий Север и его близкие.

Таким образом, в династических портретных геммах императорской эпохи можно проследить непрерывную традицию. Преемственность монархического культа эпохи эллинизма и Римской империи обнаруживается здесь необычайно отчетливо. Восприняты были не только художественные формы и обрядовая сторона культа властителя. В переработанном виде оказались усвоенными сложные теологические идеи своеобразной государственной религии, политического монотеизма античного мира, нивелировавшего старое сословное общество перед лицом единого владыки-бога.

Глава V. Шедевры погибли не бесследно

В крупнейших музеях мира, славящихся

своими собраниями памятников античного искусства, тщетно мы станем искать остатки древней станковой живописи. Следует ли из того, что классический мир не знал этого вида искусства? Вовсе нет! О нем одинаково восторженно пишут античные прозаики и поэты. Некоторые из них ему явно отдавали предпочтение, — например, римский писатель Филострат (III в.), оставивший объемистое сочинение, так и называвшееся «Картины». «Живопись оперирует только красками, — пишет он, — и хотя она обладает только одним этим средством для внешнего проявления, она умело создает много больше, чем какое-либо другое искусство. Она может изобразить тень, умеет выразить взгляд человека, когда он в гневе, горе или радости. Ваятель меньше всего может передать, какими бывают лучи сверкающих глаз, а художник по краскам знает, как изобразить блеск очей светлых, синих или темных... Он может передать оттенки цвета одежд и оружия, он изображает нам комнаты и дома, рощи, горы, источники и самый воздух, окружающий все это!» [1]

1

Филострат. Картины. Каллистрат. Статуи. М., 1936, с. 21.

Обнаруженные в XIX в. в Египте погребальные «фаюмские» портреты позволили составить представление о технике античной живописи. Подобно станковым картинам они исполнялись на доске или холсте восковыми красками, требовавшими подогрева. Эта техника, получившая название энкаустики, видимо, дозволяла древнему [88] живописцу использовать, кроме всего прочего, особые эффекты фактурных мазков. Вот, например, эпиграмма, посвященная «Филоктету на Лемносе» художника эпохи классики Паррасия:

Я узнаю Филоктета: всем он являет страданья Тяжкие, даже тому, издали кто поглядит. Волосы вздыбились дико, всюду свисают сухие Космы, и стали они разных от грязи цветов. Кожа героя груба, с виду в шершавых морщинах: Руку легко занозить, если коснешься ее... [2]

2

Античные поэты об искусстве. М., 1938, с. 26.

Особые условия сберегли для нас работы фаюмских ремесленников, но творения тех живописцев, чьими шедеврами в течение веков восхищались древние, как кажется, бесследно исчезли с лица земли. Красочные пигменты и воск, полотно или хрупкая доска смогли выдержать разрушительную силу времени лишь в условиях сухого египетского климата, защищенные каменными стенами глубоких погребальных камер. Станковые же картины, находившиеся в самой гуще жизни античных городов, были лишены эффективной защиты и из всех памятников искусства наиболее подвержены разрушению. Об исчезновении отдельных полотен как о чем-то особо примечательном нередко сообщают древние историки.

Апеллеса, само имя которого стало синонимом живописца, восхваляли за его «Афродиту-Анадиомену», выходящую из волн. Эта картина художника, работавшего в эпоху Александра Македонского, погибла в Риме в правление императора Нерона. Если срок жизни этого шедевра древней живописи исчислялся в 400 лет, то вторая картина того же художника, уже упоминавшийся портрет «Александра Громовержца», не пережила и одного поколения, — она сгорела в пожаре эфесского храма Артемиды. По преданию, когда был создан этот портрет, царь заметил: «Отныне существуют два Александра — один непобедимый, порождение Филиппа, другой — неподражаемый — Апеллеса!»

У древних писателей сохранились подробные описания погибших позже картин. В древнем мире практиковались «агоны» — своеобразные конкурсы-соревнования знаменитейших живописцев. Их с особенным вниманием отмечают нарративные источники.

Живопись пользовалась очень большим престижем у власть имущих. Историки сообщают, что полководец IV в. [89] до н.э. Деметрий Полиоркет во время штурма Родоса вынужден был атаковать укрепления с самой невыгодной для него стороны, боясь причинить вред мастерской художника Протогена. Когда крепость все же пала, победитель спросил у мастера, не прерывавшего своей работы, почему тот не покинул осажденный город и не спасал себя и свои полотна. Сохранился гордый ответ живописца: «Я был уверен, что царь воюет с родосцами, а не с искусствами!» [3]

3

Плиний Старший. Естественнонаучная история, XXXV, 105.