Ген свободы
Шрифт:
Да играй она на сцене, ей бы за такой взгляд платили большие тысячи!
— Счастлива быть здесь, — проговорила она.
Я никогда прежде не слышала голоса Вертухиной, но мне показалось, что говорит она неестественно низко, подстраиваясь под манеру Стаса.
— Да благословит тебя тьма, — откликнулся из глубины зала Лейфссон. — Входи же!
Вслед за Вертухиной в помещение с теми же церемониями мало-помалу просочилась целая когорта адепток ближнего круга. Замыкала ее моя старая знакомая Светлана.
Даже в полутьме мне снова бросилось в глаза то, на что я обратила внимание
Все были одеты в черные просторные платья, все как одна — с распущенными волосами, которые у большинства из них свисали ниже талии. Я вспомнила, что с жалоб на эту моду все и началось: клиентке Вильгельмины Бонд не нравилось, что ее дочь запустила себя, стала так одеваться. Услышав об этом, я еще подумала, что ничего страшного в этом нет: ладно бы, если девушка вела себя распущенно, так ведь наоборот. Такой наряд явно не предназначен для того, чтобы производить впечатление на мужчин!
Теперь я готова была взять назад те свои опрометчивые мысли: по горящим глазам девушек, по тому, как они жадно вглядывались в темноту, как каждая из них брала поданную руку Стаса, чувствовалось, что именно впечатление на него они и хотят произвести. О да, еще как!
Из общего ряда выбивалась только Светлана: она вела себя как классная дама на прогулке — очень тщательно наблюдала за остальными девушками и даже, кажется, пересчитала их по головам, прежде чем закрыть за всеми дверь. Но Светлана, конечно, не в счет; я решила, что она скорее всего посвящена в зловещие планы Лейфссона, по крайней мере, частично.
Как этим двоим удалось произвести на стольких женщин такое сильное впечатление, у меня даже представить не получалось. Неужели все дело в голодовке и прочих трюках, на которые шеф заставил меня обратить внимание? Но одно дело — вызвать послушание и заставить поверить в магию, другое дело — внушить любовь… Или нет принципиальной разницы?
Мне вспомнилась открытая мною давно книга какого-то галлийского автора. Я отложила ее — скорее, даже отбросила, — когда прочла циничную фразу, что, мол, любовь по своей природе есть не более чем психиатрическое заболевание. Может быть, тот автор был прав?..
Ладно, сейчас все это не играло роли. Я только подумала, что вырвать Викторию из тисков секты окажется еще сложнее, чем я предполагала.
Женщины встали кругом — или, скорее, это Стас их расставил, с моего места мне трудно было разглядеть детали. Затем они воздели руки к небу и запели.
Это был какой-то другой гимн, не тот «да пребудет», который загипнотизировал меня, когда я едва попала в «Школу детей ночи». Сначала девушки начали ритмично гудеть, поводя поднятыми руками. Гудение то усиливалось, то затихало. Потом они начали раскачиваться, приподнимаясь на цыпочки и опускаясь снова. Стас стоял в центре круга, демонстрируя им все это, и против воли я снова вспомнила, как в пансионе мадам Штерн учили танцевать младших девочек. Там было то же самое: «Руки вверх,
Радуясь, что за портьерой меня не видно, а за гудением не слышно, я зажала рот рукой и фыркнула.
Тем временем в гул, издаваемый женщинами, вплелись слова:
— Ночь кровавая, да благослови меня,
Ночь черноокая, да укрой меня,
Ночь, сестра моя, будь со мной,
Ночь, без сил моих не оставь меня!
Вслушиваясь в однообразные, тягуче-медленные слова, вглядываясь в покачивание одинаково одетых силуэтов, я снова как будто начала погружаться в транс. Пришлось снова представлять Стаса, одетого в форму младших воспитанниц — платьице с широким кушаком и бантом на спине — чтобы преодолеть сонливость.
И очень вовремя я взяла себя в руки, потому что слова сменились.
— Посланник ночи, прииди и отметь меня,
Посланник ночи, отметь меня клеймом своим,
Посланник ночи, о пусть клеймо твое,
Посланник ночи, на челе моем горит вечность!
Последняя строка отличалась по ритму от предыдущих; женщины в черном почти провизжали ее.
И тогда в темноте, дальше у зеркала, вспыхнули два огненных глаза!
Я вздрогнула от неожиданности, холодный пот выступил между лопаток. «Что за чертовщина! — мелькнула мысль. — Неужто и вправду магия?!»
Впрочем, я тут же устыдилась — и одновременно мне стало ясно, как именно привлекали этих девушек. Если уж даже я, зная изнанку происходящего и изо всех сил пытаясь поддерживать в себе здравый настрой, попала под воздействие этого всего, то каково же приходилось остальным женщинам?
А устыдившись, я немедленно поняла, что это был всего лишь Гуннар Лейфссон, только в маске, чьи глазницы пылали ровным оранжевым светом. «Какая-то химическая реакция, — попыталась убедить себя я, сдерживая дрожь. — Вроде бы, если в фосфор добавить марганец, он дает такой свет? Неважно, что-то точно дает! Никакой мистики!»
Девушки заголосили почти в экстазе, когда Лейфссон вошел в их круг. Он же только вскинул руки, призывая их к молчанию — и они немедленно смолкли.
— Мои последовательницы! — проговорил он тем самым властным тоном, который когда-то заставил меня, не думая, опуститься на колени и поцеловать его руку. — Я собрал вас тут, чтобы совершить наказание.
Мне почудилось, что я слышу шепот ужаса, пролетевший в темноте. Или, может быть, чую запах страха? Пока я наблюдала за песнопениями адепток, я как-то успела сжиться с ними, и теперь ощущала все их эмоции.
— Не нужно бояться, — проговорил Гуннар, внушительно и снисходительно одновременно. Он, несомненно, тоже чуял состояние своей «паствы». — Наказание коснется только отступницы. Той, что вкусила наших таинств, но не пустила их в свое сердце. Той, что отступила от нас и выдала наши секреты. Той, что предала нас, выставив лжецами и обманщиками.
— О-о, — простонал кто-то из женщин, возможно, несколько сразу.
— Многие из вас видели статью в «Вестях», написанную продажной журналисткой по словам отступницы, — продолжал Гуннар. — А того, что повлечет за собой эта статья, никто, кроме вас, и не увидит. Потому что сейчас отступница полностью околдована мною и находится в моей власти.