Генерал коммуны. Садыя
Шрифт:
— Ну что зря, тетя Груша, чепуху мелете? Товарищ я его, близкий, может быть, буду завтра жена… Разве он про меня ничего не рассказывал?
Аграфена махнула рукой и пошла прочь.
— Чего про вас, беспутных, рассказывать. Сами вешаетесь на шею.
На кухне она уж дала себе волю:
— Хороша, стройна, да не береза. Ишь ты, белобрысенькая. Волосы подстригла утюжком, и уж красавица! Лилька! А мне на черта все далось… Не рассказывал? Брови, как солома, торчат… И ребята пошли безмозглые. Ни бельмеса не понимают. Берут вот таких цыпочек, а стирать — некому, поштопать— тоже. Семья ей хоть бы что!
Слезы навернулись у Аграфены.
— Ужели можно так? Я за ним ухаживаю, грязь подтираю, прости господи, а он никакой благодарности. Ей-богу, наваждение. Окрест и девок уж нет? А Марья чем плоха? Людишки пошли хороши, на доброту норовят ногою наступить. Вместо любви одно вожделение, похоть одна, прости господи; какая уж там дружба — обман да предательство.
А когда Лиля попросила ведро, чтобы полы вымыть, грубо отчеканила:
— Нет у меня ведра.
— А вот это? Право, я не задержу. — Лиля не понимала, в чем дело. — Ну вы и сердитая.
— Эх, будешь сердитой… Возьми, вон там за дверью терка для полов… Вам что, ни заботушки, отбарабанила, да с колокольни долой.
Три дня жила Лилька, три дня дулась Аграфена.
— Ишь ты, медовая… а в душе горько, как полынь.
Сережа приехал в последний вечер перед отъездом Лильки.
— Один вечер? Что ты? Это же…
— Один вечер, всего один.
— У меня, правда, не совсем… ну, кровать, тумбочка. Я думаю, это не так важно, правда? Ты вспоминала меня?
— Вспоминала, особенно когда убирала отсюда накопившуюся не знаю за сколько лет грязь.
— Я мужчина… мне простительно. Может, бутылку вина? А то коньяк, три звездочки.
— А четыре не хочешь?
— Нет, пока три.
Сережа быстро сходил в магазин; рюмок Аграфена не дала, и пришлось довольствоваться стаканами. У Балашова было восторженное настроение, и он совсем не заметил раздражения в голосе тети Груши.
Чистая простынь на столе заставлена закусками — консервы, колбаса, сыр, конфеты. Тихо плывет музыка — танго. И радостно, восторженно смотрит на Лильку Сережа.
— Этому пальчику — стаканчик, — серьезно и забавно говорит Лилька, загибая мизинец Сережи, — этому пальчику — бокальчик, этому — чашечку, этому — кружечку, а вот этому дурачку — ни на понюшку табачку: он в лес не ходил, дров не рубил, воды не носил, браги не варил…
Чокаются, смеются.
— За…
— Говорят, судьба — злая мачеха, — перебивает Лилька. — За судьбу, чтобы она не была злой мачехой.
И вот уже разговор начат. О судьбе — нельзя судьбе давать распоряжаться собой. О телефонизации — у Лильки немножко иронии: раз я мыслю о комплексах в телефонном деле, значит, еще существую, не пьяна. О красоте и женщинах — люблю красивые лица, Да-да, Лилька, одухотворенные богатством мысли; и смешно, что любовь — это битва. Совсем неправда, кто это сказал? А что женщина защищается вначале, мужчина — потом, истина есть. А еще говорили о Лилькиных поездках и ее желании закончить свою работу. Эх, Лильчонок, Лильчонок, вечная студентка, в поездках, странствиях, с мозолями на таких нежных ручках. Тебе ли это? Несчастен тот мужчина, который попадет тебе в мужья! И еще говорили о дружбе: а если ты окажешься на льдине,
Было поздно, когда закончились разговоры, опустела бутылка и выпит чай.
— Пора спать. Но я совсем не подумал, как тебя устроить. Может, попросить тетю Грушу.
— Не надо делать этого. Я лягу на кровати, а ты — на полу.
— Я могу переночевать у Котельниковых. А то утром неудобно, могут сказать.
— Ну и пусть. Ты ошибся. Все равно я знаю, что обо мне скажут злые языки. А вашей Аграфене я уже сказала: может быть завтра буду твоя жена. Тебе нравится?
— Что буде и не буде, — старую курицу зарежем. Кто так говорил?
— Владимир Кузьмич.
— Верно. Стели.
Сережа лежал и думал; думал о Лильке, всматриваясь в темноту, где не подавала никаких признаков жизни Лильчонок, милый, родной Лильчонок. Перед глазами картина за картиной. Новый год и Марья. Судьба как бы нарочно над ним подсмеивалась; но то была Марья, а теперь Лильчонок.
— Лиля…
Молчание. Сережа лежит, вздыхает.
— Лиля, ты спишь?
— Сплю. И ты спи, Сережа.
— Я не могу.
— Брому нет, спи.
Опять молчание; и Сережа чувствует, что он больше уже не может владеть собой. Какие помыслы! Они не казались гадкими, как тогда, когда он был наедине с Марьей; наоборот, ему страстно хотелось обнять ее, прижаться к телу, осыпая поцелуями.
— Лиля, я встану… Я хочу к тебе…
Желание половодьем заполняло, распирало грудь и хмелем кружило голову.
— Лиля… я не могу.
— Спи, Сережа… пожалуйста, спи.
Но Сережа уже откинул одеяло и привстал, облокотившись на подушку; какая-то другая сила владела им; словно пьяный, одурманенный, он встал, почувствовал, как сердце его учащенно забилось. Лиля! Резкая тень мелькнула на мгновение — кипятком ошпарили Лилькины страшные, негодующие слова:
— Уйди… Сережа, я прошу тебя уйти!
Сережа отпрянул, испугавшись, не поняв сам, что случилось. Что такое? Как он мог?
Лежал молча, кусая губы.
Молчала и Лилька.
Но вот она повернулась лицом к стене. Сережа это понял как невысказанную горечь: «Как ты смог, Сережа? Какое мелкое твое чувство! Горько думать, что я тебе верю; ведь все это не от любви, а от животного желания…» Дальше Сережа думать не мог. И спать не мог. «Почему она так спокойна? Спит? Она спит или не спит?»
Обессиленный и тревожный, Сережа смотрел в потолок, улавливая каждый ее шорох.
«Спит она?»
За стенкой у Котельниковых ударили часы. Четыре часа ночи. Четыре часа. Так еще долго до утра.
Сон не шел, мучая и заставляя страдать.
25
Лилька уехала. Сережа был вялым и раздражительным. Так получилось нехорошо, хоть не смотри в глаза. А Лилька, как ни в чем не бывало, озорно смеялась и помахала на прощание кожаной варежкой, укатила на Бугульму. Тетя Груша при встрече смотрела неодобрительно, как-то косо, и отвечала так, что не разберешь, что говорит. Он даже слышал, как она на кухне ворчала: «Молодежь пошла, никакой благопристойности!»