Генерал коммуны. Садыя
Шрифт:
— А ты не гнись, Тюлька, — шутил, подбадривая, Андрей, — смелее… грудь-то колесом держи.
Но когда поднялся занавес, Тюльку было не узнать; все смеялись, толкали друг друга, а он сел как вкопанный, уперся глазами на сцену — и замер.
— Что ты, Тюлька, иль не смешно?
Тюлька молчал; он как-то вытянулся, побледнел, темные глаза налились и стали большими; на толчки товарищей реагировал тоже молча, словно все, что было вокруг него, больше не интересовало его и не существовало; от ребят отмахивался, как от надоедливых комаров, забыв, что он не один в этом зале. Это был другой, новый
И когда в зале гремел смех, Тюлька молчал. Он, недовольно морщась, подымал голову, словно люди мешали ему смотреть.
Но в конце какой-то сцены он вдруг подскочил и чуть ли не на весь зал захохотал:
— Какое беспокойство, мадам, он честный коммерсант…
И, смутившись от своего поступка, тут же спрятался за широкую спину Андрея Петрова, став сразу маленьким, жалким Тюлькой.
Потом он сидел тихо, спокойно, сосредоточенно.
В антракте пили пиво, игриво и с шумом обсуждали виденное. Подкалывали Тюльку. Он был в настроении и расчувствовался.
— Нравится тебе вон та? — спросил Андрей, показывая Тюльке на девушку справа от них.
Тюлька отрицательно покачал головой.
— Вот тебе влюбиться бы в нее, Тюлька; а то бобыль… бобыль — это что сорная трава, — настаивал Андрей Петров.
Не открыться ли Тюльке в своей любви, не рассказать ли друзьям про Марью, про их ласковые ночные разговоры? Захотелось, чтобы вместе с ними была она, Марья. И он очень жалел, что она уехала. Уехала. Приедет, конечно. А приедет, он без всякой подготовки приведет ее к ребятам, пусть братва позавидует Тюльке.
И Тюлька набрался было храбрости сказать что-то, но тут зазвенел звонок, и все заторопились в зал.
Тюлька был от постановки в восторге. Дома, найдя старую шляпу Андрея, он быстро и ловко перевоплотился в Федора Евсеевича, одного из героев пьесы.
— Господа! Это недоразумение… господа…
И, бросив шляпу, принимал строгое, неподкупное выражение.
— Граждане! По приказанию прокурора республики вы арестованы. Попытки к бегству бесполезны; прошу сохранять полный порядок… — И важно ходил среди коек… — Прошу сохранять полный порядок.
Ребята, усталые после театра, дурачились на койках и бесились от смеха. Тюлька наконец угомонился и, уже лежа, в темноте, сознался:
— Теперь что я люблю — это театр.
На следующий день Андрей Петров сказал Тюльке:
— Знаешь, хороший диплом будет у Галимова. Я рад, душа вон из меня. А не поступить ли нам, Тюлька, с тобою в техникум? И затем тебя в институт.
— Я и так… ученый.
— Ну уж, сморозил. Какой же ты, Тюлька, ученый? Шантрапа. — Тюлька обиделся. — Образование у тебя — коридор. Разве пример с Нехаймороки. Что ему ни говори, мимо ушей; знай свое жмет, в технику лезет. Профессорская голова. Не обижайся, пошутил ведь. — И товарищески обнял Тюльку: — Ну, есаул, плечи, плечи.
— Ладно уж…
Скважина
— Это разве износ!
Оборудование обычно менялось после каждой скважины.
— А это, пожалуй, правда, — поддержал Андрей Петров. — Я говорил — голова…
Как раз на буровую приехала Садыя. Она всем по очереди пожала руки, а Андрея Петрова даже поцеловала:
— Я рада, что память о Саше живет в вашей бригаде.
И вдруг Садыя почему-то не выдержала. Саша, дороги, обида — все вспомнилось сразу. По ее лицу мелко бежали слезы. Андрей Петров неловко стоял, не зная, что делать. В детстве бабушка в таких случаях подавала свой платочек и говорила: «Ну, вытри их, злосчастных, и не плачь…» А тут, ну куда с его платком сунешься: грязный.
Садыя пересилила себя:
— Женская слабость. Все же и в командирах женщина остается женщиной.
А вскоре Андрея Петрова наградили именными золотыми часами. Ни к чему они. Повертел, повертел.
— Може, тебе, Тюлька?
Тюлька тоже пожал плечами: а мне за что?
За радостью по пятам и обида; пришел в общежитие Андрей, сбросил пиджак и, повалившись на койку, ядовито усмехнулся:
— Слыхал?
— Что «слыхал»? — как будто не понимая, переспросил Тюлька, не зная еще, чем успокоить друга.
— Не притворяйся, по глазам твоим вижу, все знаешь. Душа из меня вон… Но ведь мы-то не стащили, сами…
— Конечно, не стащили, — обрадовался Тюлька, найдя ту ниточку, которую он так долго искал. Еще с утра он услышал об этом и расстроился: где-то тоже, чуть ли не раньше их, применили вместо глины воду. Но они ведь не стащили — сами…
— Хороший ты парень, Тюлька, — выслушав его путаные соображения, сказал Андрей Петров, — я с часами выкрутился. Я и сам знаю, что не за проходку на чистой воде дали, а за то, что на станок в месяц четыре с половиной тысячи пало. А жалко, что Галимов уехал на сессию.
42
Балашов переволновался. Удачно или неудачно, но он выступил на техническом совещании, сказав, что инженер Лукьянов запорол третий проект и что от него несет «пьяностью». Лукьянову почти всегда делали скидку: опытный и нужный инженер, без «головы» которого трудно делать что-либо. Хотя секретарь партбюро Валеев и подбодрил Сергея: правильно, пора выводить на чистую воду, — но нашлось немало таких, кто улыбчиво и неопределенно покачивал головами: не успела звезда подняться, а уж под себя мнет. Без этого нельзя. Одни поднимаются, другие опускаются. Палка-то о двух концах.
Сережа не ожидал такого поворота. Может быть, он действительно что-то сделал неправильно? Он не хотел задеть инженерское достоинство Лукьянова, он просто изложил факты, потому что их отдел вот уже месяц копается над одним и тем же, и он должен был сказать об этом. Потом: все, что он сказал, было от сердца.
Балашов был в отделе один, когда вошел Лукьянов. Он бросил скользкий, обиженный взгляд на ватман, где было выведено крупными буквами «Комплексная телефонизация» (это были листы проекта), на Сережу и крупно зашагал по комнате: