Генерал коммуны. Садыя
Шрифт:
Аболонский не ожидал, не думал, что придет не вовремя.
Он считал, что знает Ксеню до самой последней клеточки. В ней он не видел оригинального. Она глупа как пробка, но разве красивая женщина должна обладать чем-то большим?
Настроение Ксени он принял за сумасбродное желание поломаться. С улыбочкой положил на стол предмет, похожий на чертежную доску, и развернул оберточную бумагу. Ксеня брезгливо поморщилась. Это была картина в духе абстрактного искусства.
— Все влюбленные клянутся исполнить больше, чем они
— Мне надоело ваше глубокомыслие. Пошло.
Аболонского не смутила неожиданная реакция Ксени, Он продолжал в своем духе:
— Вы только взгляните, мадам… Фиолетовые линии — это размытая дождем дорога, а это — отпечатки босых ног… Отпечатки глубокого поэтического смысла. Дорога к любимой…
— Я не приму вашей картины. Она мне не нравится. — Ксеня сама не понимала, что с ней происходит. — И я хочу сегодня побыть одна. Слышите, Витольд? — Ощущая, как сохнут губы, повысила голос: —Слышите… Витольд?!
«Что с ней? Какая шальная муха укусила?»
— Желание женщины — закон, — вяло защищался Аболонский, стараясь как-то выйти из неудобного положения. — Мадам, я целую ручки. — И в той же игривой манере закончил: — Адью! — Он взял картину: — Я не смею уносить то, что принадлежит вам. — И положил ее на диван; затем повернулся, и в глазах — недоумение и растерянность.
На столе разбросаны листки из журнала со статьей Ксени. Они были перечеркнуты фиолетовыми чернилами. Он нагнулся; поднял с пола листок, положил на стол к тем, что были перечеркнуты. Все то, что было написано о разделении промысла, зачеркнуто густо-густо, а на полях надпись: «Глупо и ненужно».
Аболонский мрачно посмотрел на Ксеню:
— Это все, что вы смогли сделать?
Ксеня вдруг вспыхнула и покраснела:
— Что, спеленали, думаете?.. Вы меня не спеленали, я не в ваших руках и вы не смеете моими руками делать свои грязные делишки.
— Мои руки так же чисты, как и ваши, — сказал Аболонский. — Я, как и вы, способен только на честное дело. Я не настаивал и не наталкивал вас, а сама жизнь требовала решения этого вопроса, и вы, как инженер, должны понимать…
— Я, как инженер, поняла…
Вздрагивающая рука Ксени потянулась к столику, с трудом открыла ключом, выдвинула ящик:
— Возьмите вашу писульку, она мне ни к чему.
Аболонский взял. Это письмо в ЦК, которое написал он, Аболонский, и в котором он от имени нескольких инженеров, в том числе и Ксени, автора статьи, получившей авторитетную общественную поддержку, как он подчеркивал в письме, просил ЦК разобраться… В письме были ясно изложены мотивы: секретарь горкома Бадыгова, имея личные счеты со Светлячковой, в ущерб делу отклоняет важнейшие государственные вопросы. Это был тот удар, который Аболонский держал про запас и которым он рассчитывал вывести из игры Бадыгову.
Аболонский наугад прочитал строчку из
— Вы поступаете, как глупая женщина, поняли? Ваша статья получила отклики, все разумные люди на нашей стороне, на стороне справедливости… («Ну и без нее обойдемся…») Или вы уже изменили свое мнение?
— Мое мнение всегда при мне. Как инженер, я твердо знаю, что новый промысел — реальный и необходимый жизненный вопрос.
— Так что же?! — неожиданно для себя крикнул Аболонский.
— Вы не повышайте голос. Но этот вопрос — вопрос завтрашнего дня, а сейчас я против распыления оборудования, средств. Я за подготовку для завтрашнего дня базы, а не за фикцию. И, может быть, как глупая женщина, я не сразу поняла, что вы используете меня в своих гнусных целях. Как глупо все. Оставьте меня.
Аболонский еще пытался что-то предпринять, но было ясно: все, Ксеня из игры вышла. Он ненавидел сейчас эту женщину, и ему хотелось что-то сказать обидное, оскорбляющее:
— Быстро вас прилюбил Панкратов, его голосом заговорили. Эх, сердце женское: кому отдаетесь, тому и служите.
Аболонский круто повернулся; резко, со стоном захлопнулась дверь. Сбежав по лестнице, он некоторое время постоял у подъезда, похожий на петуха, облитого водой, но еще петушившегося. «Да ну ее… Сумасбродка».
Ксеня осталась одна. Она еще не понимала того, что произошло и почему произошло. Потом вдруг что-то вспомнила, спохватилась, распахнула дверь и выбежала на площадку. Один, два шага; она спустилась на две-три ступеньки по лестнице вниз. Постояла, вслушиваясь. Внизу было тихо, спокойно. Облегченно вздохнула.
62
Хотелось думать, понять, разобраться. Ксеня очнулась и увидела, что стоит на лестнице, облокотившись о перила.
Чувство раздвоенности не оставляло ее. «Вот как все получается». Она сделала шаг, другой. Потом собралась с силами, вошла, заперла дверь. На диване подарок Аболонского. «Дорога к любимой», — прочла она. — Какая мазня! В порядочные квартиры люди подобные картины не берут». Она отнесла картину в чулан. Вернувшись, примостилась на диван, и вдруг навернулись слезы; упала, уткнулась в подушечку и дала полную волю слезам.
Было очень больно. И жалко.
Молодости ли, которая прошла, осыпалась, как осенние листья, позолоченные и увядшие, последние остатки красоты. Лет ли? Шли чередой, не разбираясь.
Любовь, молодость, годы — все естественно уходит, не возвращаясь никогда. Все то, что уходит, — ладно. На смену приходит новое, и в этом новом есть своя прелесть, свой смысл, свое счастье.
Подняв голову от подушки, почувствовав, что сохнет под глазами, Ксеня смотрела на стенку, на голубые цветочки обоев.