Генерал коммуны. Садыя
Шрифт:
Садыя готова была впасть в отчаяние. Тягостные раздумья мучили ее. Тетя Даша, ревниво уступив ей место ночной сиделки, время от времени ворчала и посылала Садыю спать. Но Садыя не шла, ей мнилось: оттого, что она рядом, мальчику будет лучше.
— Мой мальчик…
Славик лежал с открытыми глазами; он был одет, готовый в любую минуту выполнить приказание матери и тети Даши. Иногда он вставал и становился за спиной матери. Она сидела на табуретке, усталая, с воспаленными глазами, и Славик машинально протянул руку — она держала, перебирая
Перевалило за полночь; тетя Даша, нетерпеливая и злая, гнала Садыю спать; та упиралась, на глазах слезы.
Марат дышал тяжело, стонал. Потом ему стало как будто легче.
Славик уже больше не мог терпеть: усталость свалила его, и он тотчас заснул. Садыя тихо, осторожно накинула на него пальто.
— Иди, иди, — ворчала тетя Даша, — тебе же завтра на конференцию. Не дури.
— Еще немного, тетя Даша, еще немного посижу.
Славик проснулся, когда матери уже не было дома, а чужой мужской голос властвовал в Маратовой комнате:
— Ничего, браток, поправишься.
Славик поднял голову и, скинув пальто, прислушался.
— Теперь пойдет на поправку, — говорил все тот же мужской голос. — Кризис прошел.
Славка быстро встал.
— Спасибо, я не знаю, как и отблагодарить, — уже на кухне тараторила тетя Даша.
Славка знал, что после кризиса начинается выздоровление.
К концу дня Марату стало легче. Доктор даже сказал, что его помощь больше не нужна. Тетя Даша повеселела. Ей хотелось обрадовать Садыю, и она позвонила в горком. Садыя, оказывается, была на конференции. Тетя Даша волновалась. Теперь к болезни Марата прибавилась боль за Садыю. «Как она там, бедная, выдержит ли после бессонной ночи?
Что ни говори, люди бесчувственны, — неожиданная мысль, пришедшая тете Даше, сама по себе опровергалась доводам» и жизни. — Нынче люди другие — чересчур добры…»
Ей понравилась своя последняя мысль. «Чего греха таить, добры; вот Садыя, женщина, а какая женщина!.. Чиста, душа так и светится, ни одной соринки».
На душе стало отрадно. «Честность прежде всего для человека… — подумала тетя Даша. — Без честности человек — это клоп, чужую кровь сосет».
Марат позвал тетю Дашу.
— Лежи, лежи, сынок, я принесу твою книгу-то.
— Тучи-то все заволокли.
Хлопнула дверь. Пришел Славик:
— Мама не звонила?
— Где твои бесстыжие глаза пропадали?
— Я ездил за город. Нефть горела. Тетя Даша, тучи такие, лиловые, похоже, грозовые.
— Что ты, в осень-то?
Славик подошел к окну; по стеклу бил часто и громко дождик. Вдруг он вздрогнул и отшатнулся; комнату пересек свет. Тетя Даша подскочила и за рукав отдернула Славика: вот беспонятный.
Славик был бледен:
— Гроза… Вот это удар!
Марат сидел на постели и улыбался.
— Я понесу маме боты, — сказал Славик.
— Ты никуда не пойдешь, — отрубила тетя Даша. — Вот, матушка, осенью и гроза… Я кому сказала, к окну не подходи!
Вскоре зазвонил
— Дядя Илья… Такая гроза… У Марата все хорошо. Что, телефон был выключен? Ну — гроза… Кризис прошел, теперь доктор сказал, на поправку… А что на конференции?
— Что он там, Мокеич-то?
Славик смеется:
— Он говорит, что гроза, тетя Даша, очень кстати.
71
Бадыгову вновь избрали первым секретарем. Это было естественным доверием партийной организации города. Попытки принизить работу Садыи, как-то отвести ее кандидатуру были. Как говорится, кое-кто к случаю все припомнил: и пожар на заводе, и судебный процесс, и разделение промысла… словом, все, что было можно. Ретивые особенно неистово били себя в грудь. Но основная масса делегатов — трезвая, которая тоже поблажки горкому не давала, — ретивым пыл сбила. Ибрагимов нервничал, волновался: он считал, что судебный процесс над Гизатуллиным, Пенкиным и другими работниками торговли в дни партконференции ни к чему, надо было отложить.
Садыя была неумолима. Партконференция — одно, суд — другое. Истина очевидна, и каких-то ходов, которые могли бы повлиять на ее судьбу, она не хотела.
Как всегда, она оставалась Бадыговой, работником партии, выполняющим свой долг.
Но Садыя в эти дни изменилась: очень большое нервное напряжение. Как-то осунулась, похудела: резче выдавались скулы, в глазах проглядывала жестокость, усталость. Даже сама заметила, что платье слишком свободно свисало с худеньких плеч. И хотя она шутила, смеялась, близкие, кто хорошо знали ее, понимали: Садые тяжело. Не по-женски тяжелую ношу несла на своих плечах.
Бледно-розовый румянец на ее щеках заставлял качать головой тетю Дашу:
— Окаянная, на ногах еле держится, а все тянется к работе; так и заболеть недолго. Ни свет ни заря — на ногах. И сын, и там… На кого сирот-то оставит?
Но не заболела Садыя, выстояла. Хоть и худая, да душа-то честная, а в жизни главное — душу сохранить.
Недаром, умирая, мать сказала ей: «Вот, дочка, будь такой, как отец. Хоть и погиб безвременно — только бы жить ему, — но в жизни был всегда ко всем одинаковый. Добрый без слабости и справедливый без суровости».
Вот она, жизнь…
После городской партийной конференции Садыя уезжала в область — на областную. Марат поправился, гулял уже, мог бы в постели и не лежать, но тем не менее ему так нравилось, когда мать, отогнув простыню, припадет рядом и, прижав его голову к себе, скажет ласково-ласково:
— Маратик мой, кутенок…
Тогда он может задавать ей любые вопросы:
— Мама, правда трудно жить с мачехой? Они часто не любят, эгоистичны… А вот с отчимом…
И тогда Садыя понимала, откуда это. Дашина работа. Тетя Даша обо всем в жизни говорит с ребятами как с равными, как с людьми, уже познавшими жизнь. И напрасно убеждать ее, что еще рановато, не надо так.