Генерал коммуны. Садыя
Шрифт:
— Прощайте, Аболонский…
— У меня есть имя…
Но Ксеня уже зашагала назад. Аболонский постоял с минуту, недоуменно пожал плечами и злобно сверкнул глазами:
— Стерва…
Затем перекинул из одной руки в другую чемоданчик, плюнул и, ссутулившись, медленно поднял руку, останавливая попутную машину. Залез в кабину к шоферу и с нескрываемой злобой захлопнул дверцу.
Борька, кривляясь и смеясь, поднял руку, подражая Аболонскому.
— Наступательные позиции совнархоза… А что это такое?
— Не знаю, — ответил Марат, — они что-то говорили о моей матери. Я
Мысль об отце пришла Марату неожиданно, и он удивился, с какой ясностью увидел то, чему раньше не придавал никакого значения.
— Он в своем желтом плаще, — вдруг сказал Борька про Аболонского, — похож на тарантула.
— Я не пойду с тобой, Борька.
Марат следил за Ксеней до самого дома; то, что он услышал от Аболонского, потрясло детскую душу.
Дома Марат прилег на диван. Тетя Даша решила — намаялся парнишка, и занялась своими кухонными делами. Но Марат не встал пить чай, и тетя Даша забеспокоилась:
— Уж не заболел ли? — Потрогала голову! как раскаленная сковородка. — Слава, дай-ка градусник!
Поставила градусник, пошла на кухню, принесла смоченную в холодной воде тряпку — ее первое всегдашнее средство.
— Маратик, касатик, что с тобой?
— Мне холодно.
Тетя Даша взяла градусник: мать моя, тридцать девять.
— Славка, немедля звони матери.
Садыи в горкоме не оказалось. Уехала на нефтеперегонный завод. Славка побежал в аптеку. А тетя Даша сновала от Марата на кухню, из кухни к Марату, причитая:
— Да за что такое наказание, и за какой такой грех… да и плохого мы никому не делали, окромя хорошего.
66
Садыя вышла из машины и сказала шоферу;
— Ну, поезжай. Тебе же надо в больницу за женой, поезжай. А я пройдусь.
Гора. Вниз змейками вьются дорожки. Вверх щетинится дубовая гряда. Великаны — металлические фермы электролинии — ползут через дубняк, гору и поле. Садыя смотрит на город. Еще недавно она видела пустые коробки строящихся зданий. А однажды с самолета город ей показался площадкой, на которую навалили много строительного мусора.
А теперь она удивлялась той картине, которую увидела.
Улицы были прямые, ровные и в зелени — прямо-таки красивые. От центра города, где стоял памятник Ленину, шла большая зеленая полоса — Ленинский проспект. Вправо — достраивался Дворец культуры, а на горизонте, в синеве, — белые баки нефтехранилищ и маленькие далекие огоньки: до сих пор кое-где горел еще газ.
Садыя медленно спускалась с горы.
Перед ней лежал город, выстраданный и взлелеянный ее надеждами. Город, созданный тысячами рук, голов.
Осыпался щебень, оползала из-под ног глина.
«Это хорошо, что я сегодня решила пройтись, — подумала Садыя, — очень уж хочется запечатлеть его этот город. С горы очень красив, надо попросить Славика, чтобы он сфотографировал…»
«Если что… трудно мне уезжать из этого города, — вдруг подумала Садыя. — Здесь я оставила больше, чем могла…»
Вспомнила: вчера звонили из обкома и просили устроить корреспондента — теперь в городе будет
— Хочешь жить в мире с прессой, — пошутили из обкома, — дай удобную квартиру.
«Надо обязательно привести его сюда и показать ему город с горы. Кто-кто, а корреспондент должен вдохнуть нашего воздуха, увлечься пейзажами нашего города…»
Потом вспомнила о Панкратове: «Прав Илья Мокеевич, в этом дубняке разбить парк, а здесь вот спустить лестницу до самого города.
До самого города… Разве комсомольцы не возьмутся?»
И Садыя приостановилась. «Комсомольское дело. Комсомольская юность. Какое странное звучание этих знакомых и близких слов! Как быстро бежит время, как беспощадно оно к людям!»
Садые стало смешно. Пришедшая мысль перекликалась со словами Мухина. Уезжая, он сказал: «Не торопитесь с выводами, Бадыгова. Время жестоко, и народ не простит…»
Кому не простит? Ей? Мухину? За кем правда?
Разговор с Мухиным на прощание был четким, почти без подтекстов. Они раскусили друг друга, и здесь нечего было таиться.
«Нет, Мухин, ты глубоко ошибся. Когда руководство выражает мысли народа, живет с народом одним дыханием, вот тогда это и есть воля народа, воля большого людского моря, меня, его, другого. Такой волей, таким руководством является партия наша. А ты, Мухин, руководитель случайный… Очень жаль, что приходится еще встречать мухиных. Но недолго, совсем недолго осталось. Они сами себя выявляют…»
Сегодня утром пришел следователь и виновато положил перед ней папку.
— Ну что?
— Садыя Абдурахмановна. Дело на крутом повороте. Надо с вами посоветоваться.
— Советуйтесь.
— В деле пригородного совхоза и управляющего Гизатуллина Пенкин играет незавидную роль.
— Догадываюсь.
— Как быть?
— И вы спрашиваете? Юрист, следователь, спрашивает, как быть?
— Да нет, как быть, мы знаем: но Пенкин руководящее лицо, грозит немедленно вызвать Мухина.
— Мухин не такой дурак, не приедет. Я думаю, мой совет вам не нужен. Я не юрист. У вас есть свой советчик — закон. А перед законом Советской власти все равны.
— Спасибо.
«Вот так, товарищ Мухин… воля вашей персоны еще не воля народа».
Домой Садыя вернулась к обеду. В хорошем настроении, разморенная думами и всем тем, что видела. Было хорошо, потому что она была уверена в правоте своих поступков, своих мыслей.
Она решила обязательно побывать с семьей в дубняках, взять с собой тетю Дашу, ребят, пригласить Панкратова. Илья Мокеевич не изменился: при встрече с ней глаза у него всегда светлели, как и прежде. Видно, внутри было что-то большее, чем оставшаяся обида. Да и ребята как-то по-другому стали к нему относиться. Однажды по радио передавали песни, и Марат задумчиво сказал, слушая простую, хорошую песню: «Любимая дяди Ильи». А старший совсем удивил Садыю: он долго ходил вокруг да около, заметно волнуясь, прежде чем открылся: «Отпусти меня, мама, с дядей Ильей на охоту. Может быть, Сережа пойдет. Отпусти». Ничего не поделаешь, отпустила. А сколько после этой охоты было рассказов! Как у заядлых охотников; трудно понять, где правда, а где охотничья выдумка.